Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
Население и мальчишки давно разворовали с его СП все, что можно было оторвать и унести: шкипер не мог уследить за хозяйством. Но ящик со свечками он сберег, перетащил в общежитие.
В конце концов цунами довершило дело, вытолкнув ржавую посудину на берег, так что теперь всем было ясно, и даже самому Бубнову: с годами станет плашкоут еще одной грудой-горой металлолома, врастающей в песок, – таких груд много по всему побережью Курил.
Свечи под кроватью зарастали паутиной: пока работала электростанция, никому они не были нужны. Но теперь Бубнов сам стал доставать их внезапно расщедрившейся рукой. Жильцы зажигали их гроздьями, огоньки трепетали во всех углах, тени сплетались и сказочно шевелились на стенах и потолке. И в тишине возникала иллюзия, что собрались люди помолиться своему богу в некой еретической молельне.
Вечерами жильцы забивались каждый в себя, не слышно было ни слова, не доносилось с улицы плача девочки из соседнего дома, а вернее, из сарая, куда перебралась с ней ее взбалмошная мамаша. Иногда трясло: слабо или чуть сильнее, но так, что стало входить это в привычку. Общага скрипела. Щель в стене, которую заткнули тряпками, раздалась чуть шире, и тогда ее забили фанерой.
Свеженцев такими вечерами, спасаясь от маеты, что-нибудь мастерил: то делал непромокаемый портсигар из жестянки и куска колесной резины, а то отливал самодельные свечи. Он в коробку собирал парафиновый наплыв со сгоревших свечей, скручивал фитиль из грубых ниток, сворачивал из картона форму и заливал расплавленным парафином. Его свечи не имели ровного горения, они иногда вспыхивали и сияли, выметывая к потолку ниточки копоти, иногда еле теплились или оплавлялись до дыр с одного бока. Свеженцев терпеливо делал новую модель.
А Бессонов наблюдал за живым огнем со спокойной душой, он думал, что в прошлые времена многие и многие поколения жили от рождения до конца при таком свете. Наверное, оттого им и думалось-рассуждалось совсем иначе, чем теперь. И, может быть, люди едва ли обрели больше, чем утратили, когда протянули в свои дома провода.
В такой вечер пришел шкипер Бубнов. Он где-то пропадал с обеда, забыв о дневном отдыхе, и тут вдруг заявился, улыбающийся необычно, сразу выдавая мягкими улыбчивыми складками, что вот и его посетило какое-то беспокойство, пожалуй, слишком приятное на фоне сонного существования. Он сел за стол как-то немного устало, но не сутуло и хмуро, а как устают от приятного времяпрепровождения, положил на столешницу обнимающие и поглаживающие друг друга ладони, выдохнул:
– Начали давать компенсацию…
– Уже?
Все оживились. Лицо Бубнова порозовело, и все на нем прорисовалось с новой чувствительностью: пепельные бровки уже не сливались с одутловатой серой маской, а упрямо топорщились, и всегда бесцветные губы наполнились краснотой.
– Мне как командированному перевели деньги сюда, по месту работы. И дали первому, вне списка. А завтра, значит, и вы пойдете получите.
– Ну что, Коля, надо обмыть, – с хитрой улыбкой сказал Бессонов.
– А у меня рублей-то нету. Я поменял. Арнольд Арнольдыч обменный пункт организовал, бухгалтерию посадил, меняет: кому – на баксы, кому – на генки. Я решил менять на генки.
– От тебя дождешься…
– Сколько же заплатили? – спросил Зосятко.
– Да там… заплатили…
– Ты хоть пересчитал? – не унимался Зосятко.
– Три раза пересчитал.
– Так сколько же?
– Да так… немного… Почему-то сказали: временно аннулируй прописку по месту жительства. Сказали: такая формальность. Приедешь в Южно-Курильск, опять пропишешься. Я теперь поеду домой, к жене и деткам. У меня же трое взрослых деток: две дочки и сын. Я вот дай увольнение получу и все, поеду домой.
– Не дадут тебе увольнение, – уверенно подначил Бессонов. – Сначала спишут на твой счет СП, который ты погубил. А не заплатишь – не пропишут назад.
– Ну да. Не трепись… – заморгал Бубнов.
– А я не треплюсь, – серьезно добавил Бессонов. – Я был свидетелем такой же истории… Дом-то уцелел в Южно-Курильске?
– Целый… – Губы у Бубнова запрыгали. – Только печка развалилась, но сынок уже сделал.
– То-то тебя прописки лишили, обули тебя. Дом конфискуют – сам же, дурак, выписался.
Но теперь Бубнов молчал, сутулился, лицо его приняло обычный оттенок – пепельно-серый, будто только что человек пробудился от тяжелого, муторного сна и болезненно переживал привидевшееся. Бессонов засмеялся, хлопнул его по плечу:
– Что, Коля, тоскливо стало? А ты не будь жмотом.
Пришел следом Гриша Карпенко, узнал про деньги и, потрясенный какой-то мыслью, нагнув голову, стал энергично ходить по комнате, что-то делая в воздухе руками, будто управлялся с невидимым механизмом, губы его нашептывали что-то.
– Гриша, не мечись, – сказал Бессонов. – Ты что, слона покупаешь на компенсацию?
Гриша неожиданно замер.
– Нет. Я себе виндсерфинг куплю.
– Это чего такое? – очнулся Бубнов.
– А… доска с парусом…
– На кой она тебе?
– А… поплыву куда в море. Здорово!
– Тоже, что ли, себе виндсерфинг купить? – улыбнулся Бессонов. – Или мотодельтаплан, да, Гриша?
Гриша посмотрел на него округлившимися глазами. Мысль о мотодельтаплане его явно не посещала, и она поразила его красотой. Потрясенный, он уселся на койку и принялся расспрашивать:
– А там мотор вот так заводится, вручную шнуром, или ему аккумулятор надо? Если аккумулятор, то я сыму, там, с машины Терёхина… Вы только не говорите никому. А поток встречный, он же под крыло подпирает, и лети хоть на Таити, запас бензина… Я канистру возьму, но унты надо, я у вертолетчиков достану, унты мажешь гуталином, но солдатский плохой, пачкается, а я, там, возьму в магазине…
– Завел человека… – проворчал Зосятко.
Гриша торопливо обулся, выбежал на улицу, и было слышно, как он, отходя от дома, громко разговаривает сам с собой. Но минуту спустя он вернулся, настроение его было совсем иным, он умиротворенно сел на кровать, привалился к стене, сложил руки на коленях.
– Ты на Таити без посадок полетишь? – осведомился с серьезным лицом Бессонов.
– На Таити – нет, передумал.
– Что так?
– Я лучше в отпуск поеду, хочу в Мавзолей к Ленину сходить и могилу Сталина посмотреть.
– Съезди. Отчего не съездить…
– Я еще хочу свергнутый памятник Дзержинского выкупить.
– На кой он тебе? – натянуто спросил Бубнов.
– Э-э-э, – с хитрецой поднял указательный палец Гриша. – Ты думаешь, я дурак? Заладили: Гриша-дурачок… А я знаю зачем.
– Тебе на Дзержинского никаких денег не хватит.
– Хватит, хватит, Гриша, – успокоил Бессонов.
– Я тоже думаю: хватит. А придет нужное время – я тут как тут: пожалуйста, вот вам памятник Феликса Эдмундовича. Его поставят на место, а мне дадут медаль «За заслуги перед Отечеством».
– Это не медаль – орден, – поправил Зосятко.
Гриша задумался:
– А орден больше медали?
– Больше, Гриша, куда как больше.
– Это хорошо…
Через несколько дней получили свои рубли и тут же поменяли на валюту остальные – все, кроме бесправного Зосятко. Бессонов пришел в общежитие, уселся за стол, выложил мятые бумажки и принялся считать, неловко перебирая деньги грубыми пальцами. Зосятко смотрел с раздражением на то, что зеленые президентские портретики Бессонов укладывает абы как: то вниз, то вверх, то вправо, то влево, и пачка у него выходила неровная, как выщипанный веер. Сам Зосятко, будь у него эти деньги в руках, расправил бы каждую бумажку, отсортировал старые и новые и уложил бы их как полагается: чтобы президент смотрел в глаза счетоводу, чтобы краешек был словно обрезной и без единого загнутого уголка.
– Что еще человеку надо? Получил две тысячи долларов – и счастливый.
Бессонов перестал считать, хотел возразить, но увидел в глазах Зосятко вовсе не подначку, а искреннюю теплоту и сказал серьезно:
– А может, ты прав: человек – все-таки животное. Сунь ему капусты в пасть, он и рад. – Помолчал и продолжил было счет, но опять прервался: – Что ты так смотришь?
– Как?
– С такими глазами пацаны в бане за тетками подглядывают. Я же тебе сказал: не переживай, мы тебе обещали помочь, значит, поможем.
– Спасибо, конечно, я верну…
* * *
Вскоре на электростанции включили рубильник. В этот день поселок запил дружно. Запили все: мужчины и женщины, старики и молодые,
