Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
Герман подстегнул лошадей; задремавшие вороные встряхнулись и фыркнули.
— Славные кони! — пробурчал Рыжий в бороду.
Герман кивнул и ничего не ответил. Ему было приятно, что Рыжий хвалит лошадей. Он все еще не забыл уничтожающей критики Антона, хотя теперь Антон частенько уверял, что вороные оказались гораздо лучше, чем он предполагал.
Они гасили известь. Рыжий снова стоял с длинным шестом среди причудливых облаков дыма и испарений, точно какой-то чародей. Потом опять слышался звон его кельмы — с рассвета до наступления темноты. Герман ездил на кирпичный завод, затем до седьмого пота возил в тачке песок и замешивал штукатурку и наконец сам принялся за работу каменщика.
Антон только диву давался. Да и было чему удивляться. Наступил уже ноябрь. Всякий иной человек после целого года тяжелого труда отдохнул бы недельку-другую, а Герман затеял такую огромную работу, когда зима на носу.
— Эти развалины должны исчезнуть, Антон! — смеялся Герман. — Я больше не могу их видеть, я болен из-за них, понимаешь?
Рыжий предсказывал, что зима будет мягкая, — они смогут работать до середины декабря. Пчелы летали до самого октября, личинки ушли едва на два фута в землю— уж Рыжему-то можно было верить!
Из долины поднимался туман. Рыжий часто исчезал в пелене испарений вместе со своими подмостками, слышен был только звон его кельмы. Когда ударили морозы, у них была готова почти вся наружная стена. Через год дом будет выглядеть уже совершенно иначе.
Зима вступала в свои права постепенно, не торопясь. Сначала появился иней, потом лужи покрылись тонкой корочкой льда; временами выпадало немного снега. Лишь после Нового года ударили настоящие морозы, и снежный вихрь закружился над полями. Но теперь в Борне жилось хорошо, с прошлой зимой нечего было и сравнивать. Стоило лишь вспомнить, как год тому назад в ледяные ночи они коченели от стужи на своих соломенных тюфяках. Теперь у них было так тепло, что временами они даже потели. Они могли есть досыта, у них было достаточно сала, картошки, а капусты — сколько душе угодно. Им жилось прекрасно, — хоть бы всем людям на земле жилось так! Большего они не хотели, они были довольны.
В прошлую зиму у них горел только тусклый масляный светильник, а теперь с потолка сарая над столом свисала настоящая сверкающая керосиновая лампа. Если она и не особенно светло горела, то все же была роскошью по сравнению с прежним светильником, распространявшим к тому же страшную вонь. И Бабетта ежедневно старательно чистила лампу, чтобы она блестела вовсю.
Ах, как они наслаждались по вечерам этим теплом и сверкающей лампой!
— А ведь нам, право же, чудесно живется этой зимой! — кричал Антон и радостно смеялся, тасуя карты. — Прямо барская жизнь настала у нас в Борне!
— Ну, на боку в этом году мы тоже не лежали, в этом нас никто не может упрекнуть!
Нет, на боку они действительно не лежали, это не было самомнением. Они здорово поработали, черт побери, нужно отдать им справедливость! Но им и повезло к тому же. Не правда ли, Герман? Они запоздали на две недели, но и лето, слава богу, запоздало. Осень была сухая, иначе все луга были бы затоплены: ведь сточные рвы засорились и расползлись.
Вдруг Антон побагровел и, сверкая глазами, рявкнул, обращаясь к Рыжему:
— Ходи в масть, мошенник! Я вижу, что у тебя есть червы!
За Рыжим нужно было постоянно следить в оба, иначе он жульничал, — это было у него в натуре. Рыжий хитро улыбнулся и запыхтел своей вонючей трубкой. Червы у него сразу нашлись.
Герман мог быть и в самом деле доволен этим годом. У него был вид человека, свалившего с плеч большие заботы и вздохнувшего с облегчением. Его хлев, его маленький хлев был набит до отказа, больше туда нельзя было никого поместить. Там стояли вороные, там стояла Краснушка, гладкая и раздавшаяся от сытного корма. Она снова была стельной. Пегая телка превратилась в славную молодую корову с забавными рожками и маленьким стыдливым выменем. Здесь была молодая бурая корова, стельная в первый раз, и два поджарых теленка. Он выменял их на репу, сено, рожь и картофель. В тесном загоне лежали три свиньи, не меньше чем в сто двадцать пять килограммов каждая; рядом помещались три тощих жеребца, которых он купил на прошлой неделе. О курах, гусях и утках Герман даже и не вспоминал — этим делом ведала Бабетта, да и не так уж оно много значило в хозяйстве. И вся эта живность лопала так, что смотреть было приятно, и могла лопать сколько влезет. Кормов у Германа было достаточно, Борн мог прокормить вдвое больше скота. Весной, когда кончатся холода, он сможет, пожалуй, взять еще пару голов — пока же в хлеву не было места.
Как же Герману не быть довольным этим годом?
Он выписал несколько книг, с которыми ознакомился еще в сельскохозяйственной школе, По воскресеньям он ревностно их изучал, подперев голову обеими руками. Он не был честолюбив, о нет; не гнался за деньгами и славой, но он поставил перед собой цель: Борн должен стать образцовым хозяйством. Таким, чтобы крестьяне останавливались и разевали рты от изумления. Дайте ему только два-три года сроку.
Но поистине торжественные минуты наступали для Германа, когда он раскладывал на столе коричневую папку со своими чертежами. Здесь был план Борна, вычерченный в точных масштабах. Старый дом должен быть отстроен точно таким, каким он был раньше, — с высокой крышей, широким, приветливым фасадом. Но хлевы, амбары и хозяйственные постройки будут расположены и построены по-иному.
Антону не надоедало обсуждать с Германом эти планы.
— Здорово ты рисуешь! — говорил он с удивлением. — Ничего не скажешь! Многие из тех, что мнят себя специалистами, не могут тягаться с тобой. А сколько же, по-твоему, понадобится времени на то, чтобы выполнить все это?
Герман задумался. Он предвидел огромную, почти сверхчеловеческую работу. Будь у них полная мошна денег, это был бы не фокус.
— Сколько времени? — переспросил он. — Точно нельзя сказать. Но лет в шесть — десять я надеюсь управиться, если поднажму.
— Шесть — десять лет? — Антон изумленно посмотрел на Германа. Он не сразу нашел, что ответить. — Ну, знаешь, Герман, — проговорил он наконец, — терпения тебе не занимать!
А почему бы ему и не запастись терпением? Он молод. Шесть — десять лет работы — да что же тут в конце концов особенного? Он был рад этой работе.
— Представляешь ли ты себе, какими чудесными будут эти годы? — Герман неожиданно рассмеялся. —
