Три креста - Григорий Александрович Шепелев
– Сначала дайте их нам на пару часов! – взмолилась мадемуазель Элен, успевшая выпить три стакана бургундского, – мы их всех исповедуем!
– Да, да, да! – весело вскричала мадемуазель Софи, которая налегала на арманьяк, – про сифилис разузнаем, во всяком случае!
Леди Грэмптон, предпочитавшая виски, расхохоталась и назвала француженок хрюшками. Эдвардс строго заметил, что, может быть, исповедоваться придётся всем, так как впереди – ещё полтора океана. Все сразу выпили по стакану рома за то, чтоб акулы жрали только одних испанцев. Клермону, который молча стоял в сторонке, также налили. Чуть опьянев, он схватил гитару, и, сев с нею на кушетку, исполнил несколько песенок по-французски. Он перенял эти песенки у своих приятельниц в страшном Сент-Антуанском предместье. Там, среди этих проституток, воров, спившихся ремесленников и нищих бродяг, прошло его детство. Блондинки и леди Грэмптон, которые никогда не слышали, как Клермон поёт, были ошарашены.
– Это что такое? – пробормотала леди Джоанна, когда Клермон отложил гитару и лёг, – у тебя ведь голос, как у девчонки!
– Миледи, какая разница? – возразил Клермон, – ведь всё остальное – как у мальчишки!
Боясь, что эта беседа зайдёт слишком далеко, капитан увёл леди Грэмптон в свою каюту, где и остался с ней. Эдвардс также вскоре ушёл к себе, решив почитать. Близняшки, очень обрадовавшись, подсели к Клермону, который на всякий случай лёг на живот, и стали его расспрашивать, почему он поёт о том, в чём не разбирается. Они были просто невыносимы.
– Я очень сильно от вас устал, – лепетал Клермон, пытаясь уснуть, – вы мне отвратительны! Я хочу, чтоб вы провалились! Вы превратили мою жизнь в ад! Я вас ненавижу!
– Ты ненавидишь себя, дружочек! – строго подняла палец блондинка с родинкой, – это очень заметно. И очень странно. Ты ведь красив! А ещё, как выяснилось, талантлив. Скажи нам, что тебя гложет?
– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – простонал Клермон, – неужели вам в первый раз объявляют, что вы чудовищны? Всех от вас трясёт и тошнит! Отстаньте, отстаньте!
– Ты сумасшедший, – вздохнула мадемуазель Софи, – но мы не отстанем. Мы ни за что не отстанем. Ты хочешь выпить?
Клермон ответил согласием. Они выпили. После этого две зануды дали Клермону его гитару. Он им играл и пел почти до полуночи, пока вдруг не пришёл ван Страттен. Он был измучен.
– Куда вы дели леди Джоанну? – грозно спросила мадемуазель Элен, когда капитан уселся за стол и молча налил себе стакан рома, – немедленно признавайтесь, что вы с ней сделали у себя в каюте?
– Вы, две свиньи, ещё недостаточно святы, чтобы меня исповедовать, – был ответ ван Страттена, – убирайтесь отсюда к дьяволу!
Две блондинки вышли на палубу, прихватив с собою Клермона. Тот взял гитару. Они уселись на крышку люка недалеко от штурвала, стоял за которым Дэнисен. И Клермон опять стал играть. Он играл для ночи, в которой тихо скользил «Летучий Голландец». Ему хотелось, чтоб эта ночь – с её ветром, Млечным Путём и плеском туманного океана, осталась с ним навсегда. Элен и Софи, судя по всему, вполне разделяли его эмоции. Они обе сидели молча, а это было для них весьма необычно. Видимо, звёзды снова околдовали их.
Через час из кубрика поднялись Том, Энди и Стивен. Конечно, этих троих здесь только и не хватало! Поболтав с Дэнисеном, они вдруг очаровались звоном гитары и подошли. Блондинки, однако, не разрешили троим мальчишкам сесть рядом с ними, и тем пришлось улечься на палубу. Подложив ладони под головы, они также стали смотреть на небо. Клермон играл и играл. Когда он остановился, чтобы послушать голос бессмертного океана, ему пришлось слушать Стивена.
– Чёрт! Мне кажется, я сошёл с ума, – тихо сказал тот, задрожав ресницами. Но вопросов не прозвучало, и молодой матрос продолжал с небывалой грустью:
– Мне девятнадцать лет. Я лежу у ног трёх прекрасных девушек…
– Двух, осёл, – прервал его Энди.
– Да, точно, двух. Они сидят рядом, но я ведь думаю не о них!
– О чём же ты думаешь? – спросил Том без всякой иронии. Вероятно, им владело похожее ощущение. Стивен молча вздохнул. Поняв, что он не ответит, все стали слушать то, что очень хотел услышать Клермон – голос океана. И с четверть часа молчали. Всем было сладостно и тоскливо. Звёзды белели над кораблём сквозь тонкую дымку.
– Если бы Бог сейчас показался, то я была бы разочарована, – неожиданно прервала тишину Элен ужасным кощунством, – знаете, почему? Я просто не представляю, что может быть прекраснее всего этого! И – страшнее.
– Буря, мадемуазель, – сказал Том, зевая, – когда она налетит, вы страху натерпитесь не такого.
– Да нет, она не страшнее, – не согласилась Элен, сжав руку Клермона, – она ужаснее. А страшнее будет лишь то, что нас ожидает.
Все на неё взглянули. Она кивнула и повторила слова, сказанные ею на днях:
– На нас надвигается что-то страшное! Я всем сердцем чувствую это.
– Что ты заладила? – возмутилась мадемуазель Софи, – чего нам бояться? Корабль – крепкий, мальчики – замечательные. Особенно…
Она не договорила, хотя её никто не перебивал. Просто порыв ветра слегка надул паруса. Рангоуты заскрипели. Прошло ещё несколько минут, прежде чем Клермон подал голос.
– Мне с вами радостно, – сказал он, – впервые за много дней вечность устремила в мои глаза светлый взгляд. Давайте расскажем друг другу о чём-нибудь! Всё равно, о чём. Я буду рассказывать про Париж.
– Ты уж лучше спой, – попросила мадемуазель Элен, – тогда этот город сам о себе расскажет своими песнями.
И Клермон опять взял гитару. После двух песенок ни о чём, которыми развлекали себя парижские прачки, когда стирали у набережной, зайдя по колено в Сену, он вдруг исполнил известную всей Европе песню о Габриэли д’Эстре. Это было нечто. Пальцы Клермона перебирали струны чуть слышно, но его голос взлетал порой выше мачт. Конечно, нельзя было со спокойным сердцем слушать историю самой светлой и самой большой любви Генриха Четвёртого. И когда песня отзвучала, сёстры расплакались, а мальчишки горько вздохнули, хоть все они эту песню, конечно, знали и не раз слышали от своих матерей о том, как любила, страдала, как была предана и убита прекрасная Габриэль. Целую минуту корабль плыл в тишине и скорби. А потом все, начиная с
