Александр Зиновьев - Смута
— Но диссиденты хоть как-то борются против недостатков нашего общества.
— Не одни диссиденты борются.
— А кто еще?
— Все.
— Что ты имеешь в виду? Поясни!
Бунт в помойке
Было бы грубой ошибкой думать, будто советские люди абсолютно покорны и не ведут никакой социальной борьбы. Как раз наоборот, они постоянно находятся в состоянии борьбы. Как говорил поэт, покой им только снится. Они борются с продавцами в магазинах, которые их обвешивают, с кассиршами, которые их обсчитывают, с жилищно-эксплуатационной конторой, которая тянет с ремонтом их домов, со слесарем-водопроводчиком, который деньги на выпивку взял (хотя это ему не положено), а кран не отремонтировал как следует. Они борются с официантами в ресторанах, которые часами не несут заказанную еду и дерут за это зверские чаевые, с соседями по квартире и по дому, с пассажирами в общественном транспорте, с коллегами по работе, с начальством, с хулиганами на улицах. Они борются со всеми, всегда, во всем. Они борются за коммунистический рай на земле. Они — борцы в самом широком, глубоком, точном и высоком смысле слова.
Вы скажете, что это — мелкая житейская борьба, а не борьба против язв режима, за гражданские свободы и прочие возвышенные явления цивилизации? Вы ошибаетесь. Это именно они борются против язв своего общества, за лучшие условия жизни, за гражданские свободы. Только они из этого не делают сенсаций и не извлекают прибыли. Они — скромные, самоотверженные, безвестные борцы. Именно потому они суть настоящие борцы.
Они не борются с Хрущевыми, Брежневыми, Андроповыми, Черненками, Портянкиными, Сусликовыми, Маоцзедуньками и прочими? Да. Но это — не их дело. С Хрущевыми борются Брежневы, с Брежневыми Андроповы. Это — дело самого начальства, а не народа. Они не борются за свободу совести? А на что она им? Хочешь молиться — молись, сколько душе угодно. Хоть лоб расшиби. Тебя из-за этого в партию не примут, из комсомола вышибут? И правильно сделают. Если ты в Бога веруешь, зачем тебе партия и комсомол? Они не борются за свободу слова? И это им не нужно. Они и без свободы болтают что угодно и сколько угодно. Их за границу не пускают? А кто их там ждет? И где на них валюты набраться? Они не устраивают демонстраций, не распространяют обращения и воззвания, не готовят обличающие документы? Тоже верно. Но они не умеют это делать, им некогда это делать, они и без этого знают, как они живут. У них свои методы борьбы. Они пишут жалобы в Книгах жалоб и предложений, атакуют письмами и анонимками учреждения власти, сами пакостят друг другу на каждом шагу, хамят, халтурят, обманывают, воруют, выкручиваются. Короче говоря, они борются все, со всеми, против всех, за все, против всего, любыми средствами и, само собой разумеется, с мизерными последствиями.
В нашей помойке даже прогресс кое-какой происходит. Народ давит на руководство снизу внутри предприятий и учреждений, внутри партийных организаций, в общественных местах, короче — везде, где только можно выразить протест или требование. Постепенно давление снизу доходит до верхов. Там появляются прогрессивные деятели, которые в интересах карьеры придают этому вид борьбы за улучшения. В результате проводятся какие-то реформы. На все это нужно время. Изменения в таком гигантском социальном организме, как наша страна, зависят не от того, что думают о нем отдельные критически настроенные индивиды, а от того, каковы потребности и возможности самой организации миллионов людей в единое целое.
Сказанное не исключает возможности бури в нашей помойке. Я думаю, что сейчас как раз приближается такая буря. В стране созрели силы для огромного разрушительного бунта. В связи с приростом населения (а это — многие десятки миллионов людей) и изменением социальной структуры населения в послевоенные годы у нас образовалась скрытая армия безработных (потенциальных безработных) и всякого рода бездельников, главным образом — из молодых людей. Они идеологически циничны. Им не светит карьера и благополучие. Они жаждут иметь все современные жизненные блага, причем — сразу и без усилий. Они убеждены в том, что им эти блага положены по некоему прирожденному праву. Они кипят злобой, завистью, ненавистью. Они считают, будто все и все повинно в их жалкой участи. Они готовы мстить всем и всему за свою историческую неуместность и ненужность. Если найдутся инициаторы, которые направят их мысли и чувства в одном направлении, сфокусируют на некую вроде бы достижимую цель, они могут взорваться и разрушить все то, что создавалось у нас десятками лет неимоверных усилий. И такие инициаторы есть. Они уже работают. Они уводят таких людей из-под контроля властей и коллективов, дезорганизуют их сознание, проповедуют пороки Запада под видом добродетелей, чернят наш общественный строй, государственную систему и идеологию.
— Помяни мое слово, — закончил Миронов свой монолог, — скоро эти силы вырвутся наружу, и у нас разразится такая смута, какой не было за всю прошлую историю.
— А почему бы заранее не принять меры против нее, не предупредить ее, сказал Чернов.
— А кто будет слушать такие предупреждения, кто поверит в них?!
Дело
Слух о том, что Чернов собирает досье на Маоцзедуньку, дошел до КГБ. Чернова вызвали для беседы — узнать, с какой целью он это делает. Он объяснил вызвавшему его офицеру, что они с Елкиной земляки, что он знает ее еще со школы, что она интересует его как выдающаяся личность, и он хочет написать книгу о ней.
— Ты мне мозги не дури, — сказал офицер КГБ. — Мы знаем, какого рода книжки теперь сочиняют. А если даже у тебя честные намерения, имей в виду, что сбор материалов о партийном работнике можно производить только с ведома партийных органов. Причем, делать это могут только уполномоченные на это лица, а не кто попало. Мой тебе дружеский совет: прекрати это занятие, пока не поздно, а собранные материалы сдай нам.
Чернов сказал, что он обо всем этом узнал только сейчас, что собрал он самые пустяки, даже на статью не хватит, что все это он уничтожил, как только получил повестку из КГБ. Взяв с него подписку о неразглашении, его отпустили с миром.
Беседовавший с Черновым офицер КГБ отнесся к делу чисто формально. В отчете он написал, что с Черновым проведена беседа, что он сбор материалов прекратил, а собранные материалы уничтожил. Чернов же и не подумал прекращать начатое Дело. Он лишь стал более осторожным, перестал говорить на эту тему со своими друзьями, спрятал материалы так, чтобы их не нашли при обыске. В КГБ, выполнив положенную формальность, утратили к Чернову интерес. На всякий случай завели на него в картотеке особую карточку, как это сделали в свое время в психиатрической больнице. Это тоже была чисто бюрократическая формальность.
Навязчивая идея
Разумеется, Чернов не каждый день и не каждую минуту был занят мыслями о своем Деле. Он вел обычный образ жизни, лишь время от времени обращаясь мыслями к Делу. Порою он забывал его на много дней и даже недель. В эти дни он чувствовал себя умиротворенным, принимал решение никогда больше вообще не думать на политические темы. Но случалось что-нибудь необычное, и он возвращался к мыслям о терроризме.
В столовой он случайно сел за один стол с сотрудниками отдела по контактам с заграницей. Один из них был недавно в ФРГ и там узнал кое-что о Фракции Красной Армии.
— Оказывается, — говорил он сейчас, — это не случайные одиночки, а серьезная организация. Человек двадцать образуют нелегальное боевое ядро. Эти люди прошли специальную подготовку, возможно — в арабских странах или в ГДР. Затем двести человек находится на полулегальном положении. Они собирают информацию, планируют операции, обеспечивают боевое ядро всем необходимым (жилье, транспорт, еда, оружие, документы). Наконец, около двух тысяч легальных симпатизантов — сочувствующих и добровольных помощников. Плюс к тому, в стране есть большое число граждан, которые помогают террористам как-то косвенно или просто так, из негативного отношения к существующим порядкам. У нас в России такое невозможно.
— Терроризм играет все-таки и положительную роль, — сказал сосед по столу. — Знаете, как-то приятно осознавать, что высшие персоны трясутся за свою шкуру и делают в штаны даже при звуке вытаскиваемой из бутылки пробки, думая, что это — выстрел из пистолета, направленный в их бесценную персону.
— В наших условиях терроризм бессмысленен и бесперспективен. Не то что на Западе. Посудите сами!
В странах Запада террористические акты {теракты) суть явления довольно частые, можно сказать повседневные. В коммунистических же странах они исключительно редки. Есть множество причин, объясняющих это различие. Среди них существенную роль играет изобилие оружия в частном владении в странах Запада и почти полное отсутствие этого в странах коммунизма. Легкость передвижения людей по миру на Западе и трудность у нас. Мы прикреплены к месту жительства и работы. Мы не можем долго жить без работы — запрещено, да и кормиться не на что. Лица, на которые желательны покушения, у нас лучше охраняются, чем на Западе. Аналогично обстоит дело с объектами. В президента США может выстрелить любой дилетант в деле террора. А у нас на высших лиц даже муха не смеет сесть без ведома КГБ. На Западе террористы почти беспрепятственно взрывают посольства, отели, правительственные учреждения. Я не удивлюсь, если там однажды взорвут Эйфелеву башню или статую Свободы. У нас же самое большее, что можно сделать в этом духе, это поджечь мусорную урну в километре от важного объекта. Ближе не удастся. А если дальше, то никто не подумает, что это — теракт. У нас занимаются не столько расследованием уже совершенных терактов, сколько предупреждением таковых. Превращение профилактики терактов в основу деятельности антитеррористических органов власти означало превращение этого аспекта человеческой активности в прерогативу центральной власти. На Западе каждый теракт становится сенсацией. Достаточно позвонить в какую-нибудь газету, как весь мир скоро будет знать, что это — дело твоих рук. О нем долго помнят. К нему возвращаются снова и снова по всякому поводу. У нас же попытки терактов скрываются. Если что-то становится известным, то в умышленно искаженной форме, обычно — как действия психически больных или моральных уродов. Попытки терактов не производят у нас того возбуждения умов и чувств, на какие они бывают рассчитаны, и скоро забываются.
