Холода в Занзибаре - Иван Константинович Алексеев
– На «шахе»? – спрашивал он.
– Представь, шиковала электрическим поездом.
Когда она исчезала, он заставлял себя ходить на пляж, а вечером играть в биллиард «по маленькой».
Когда он просил ее остаться с ним на всю ночь, строго говорила:
– Ты, кажется, забыл, что я мать.
Однажды пришла поздно, совсем ночью.
– А ребенок? – спросил писатель.
– Спит. Татьяна Семеновна присмотрит.
К компьютеру писатель не прикасался. Жизнь, пока Элис не было рядом, останавливалась. Мотор не заводился. Но она приходила, поворачивала ключ в зажигании, и все опять куда-то неслось.
Как-то Элис снова принесла косяк. Когда покурили, сказала:
– Налей вина!
Писатель сидел на кровати, Элис устроилась перед ним на полу со стаканом в руке.
– Два дня перечитывала твою книжку. Знаешь, медленно так. Смаковала. Прочитаю рассказ, покурю на улице, подумаю, взгрустну и снова туда, в нее. Как будто с тобой разговариваю, как будто ты рядом. И знаешь, даже дыхание слышно.
Элис нравилось в книге все, начиная с названия:
– «Прежде чем расстаться»! Как точно!
Она вспоминала лакомые кусочки, метафоры, описания, восхищалась меткими словечками.
– О нет! Какой же ты все-таки тонкий! Как умеешь чувствовать! А стиль!
– Ну, стиль, – кокетничал писатель, захмелевший от косяка, вина и ее слов, – всего лишь умелое потакание своим недостаткам.
Слушать это можно было бесконечно.
Чем она жила между их свиданиями?
Его прошлым Элис не интересовалась, он тоже не знал о ней ничего. Даже сколько ей лет. 25? 30? Больше? Какого черта? Только горячо-холодно и ничего посередине? К какой развязке она тащила пьесу, в которой он оказался персонажем, но никак ни автором?
Однажды в засаде, устроенной в холле главного корпуса, писатель дождался конца рабочего дня. Он крался за Элис, хоронясь за кустами, – пригодился пионерский опыт, когда командовал разведгруппой в военной игре. Он пригибался, менял галсы, поддерживал дистанцию быстрыми перебежками.
В поселке пришлось отстать. Колокольчик ее короткого розового платья мелко покачивался в конце убегавшей под горку улицы. И вдруг пропал.
Писатель ускорил шаг, стараясь не сморгнуть точку исчезновения.
Забор был серый, деревянный, с подгнившими у земли досками. Через забор перевешивались ветви инжира с шершавыми пятипалыми листьями и зелеными, лиловыми, фиолетовыми луковками в сахарных слезках. Рядом с приотворенной калиткой висел облупившийся почтовый ящик, из него торчала рекламная газета.
Весь крохотный дворик затеняла пергола, с ее лиственного потолка свисали черные виноградные кисти. За столом на табуретке сидел мальчик лет шести с загорелой, покрытой звериным пушком спиной и выгоревшими до соломы волосами – играл в тетрис. Игрушка издавала негромкие, будто пришедшие из дальнего космоса звуки.
– Антон! – из потемок открытого окна терраски донесся почти родной голос. – Грею обед!
Писатель почувствовал себя автором.
Он присел рядом с мальчиком, спросил осторожно:
– Можно я тоже попробую?
Мальчик бросил игрушку, не сказав ни слова, убежал в дом.
В дверном проеме появилась Элис. На ней была знакомая майка с надписью MIAMI. Впереди себя, как защиту, она держала за плечи сына.
– Пугаешь детей? Ну вот, смотри, как я живу. На столе изрезанная клеенка, вот ржавый мангал, там, за тутой, – удобства, стираю ночью, когда воду дадут, сплю в одной кровати с сыном. Сколько сразу вкусных деталей для писателя! Что еще интересует?
– Прости, – сказал он.
– Уходи, – сказала Элис.
С середины следующего дня писатель звонил ей на работу, но она бросала трубку. Когда он пришел в медпункт, сказала:
– О нет! Разве я вам назначала?
Через полчаса писатель без очереди вломился в кабинет, прижал дверь изнутри спиной:
– Я хочу на тебе жениться.
– С ребенком берешь? А жена в известность поставлена?
– Я в разводе.
– Выйдите, больной, вы совершенно здоровы.
Вечером, чувствуя себя бездомным попрошайкой, подкараулил ее после работы. В поезде он снова и снова прокручивал в голове тот диалог:
– Что еще? – устало спросила она.
– А что же наш Теннесси? – осторожно спросил он.
– О нет!
– Теннесси!
– А если совсем тихо?
– Теннесси…
– Ладно! У меня есть классный косяк, – сказала Элис.
Она переменилась. Прибегала каждый день. Однажды пришла нарядная, в белом костюмчике, в котором три недели назад решала вопросы в Сочи:
– Мы идем в театр. Все-таки Чехов мой земляк.
Таксист долго искал школу на плохо освещенной окраине Сочи.
Театр-студия «Высокий полет» (Ростов). В авторах на афише значился Чехов и – шрифтом помельче – Давлет-Гиреев. Дальше столбиком:
ДЯДЯ ВАНЯ.
ЧАЙКА.
ТРИ СЕСТРЫ.
Зальчик заполнился едва ли на треть.
Актеры срывали голосовые связки, матерились, мочились в ночные вазы. Монологи из трех пьес были перетасованы. Соня из «Дяди Вани» вцепилась в волосы Маши то ли из «Чайки», то ли из «Трех сестер» – какой именно, было не понять. Маша сорвала с Сони блузку. Через минуту борьбы с пыхтеньем и громким топаньем, под азартные возгласы мужских персонажей в черных фраках, обе героини остались без одежды.
– Это постмодернизм? – шепотом спросила писателя Элис.
– По-моему, просто дерьмо. Уйдем?
– Нет, досмотрим.
Вытерпеть помогла ее рука – она нежила его раскрытую ладонь, исполняя пальчиками медленные гаммы, томно опрокидывалась на спину, потягивалась, по-кошачьи выгибая спинку, тихонько скреблась коготками.
«Кто это так громко пукнул?» «Склянка с эфиром. Нюхаю на ночь». «Нет, господа! Это Костя расхерачил себе башку из базуки!» Кажется, это был финал. Нина Заречная мастурбировала, закинув юбки на голову, хор из трех голых сестер завывал низкими голосами «в Москву, в Москву», голая Соня гладила дядю Ваню по голове: «Успокойся, успокойся, милый, милый мой, хороший мой, родной мой, все будет хорошо, и небо в алмазах и прочая херня, и мы с тобой поедем в Москву, и Москва раздвинет свои ноги, как продажная девка, и ты вставишь ей по самые помидоры, а пока… пока… хочешь, я тебе отсосу?» Из штанов дяди Вани выскользнул фаллоимитатор. Под стоны дяди Вани и Нины, под громкое причмокивание Сони сцена и зал погрузились в темноту.
Когда рассвело, Элис направилась к сцене:
– Мне надо, – сказала она.
За сценой, в тесной артистической полуодетые актрисы и актеры пили коньяк из бумажных стаканчиков. Пахло выкуренным косяком. Соня из жгучей брюнетки превратилась в стриженную под мальчика девушку-подростка с тонкой шеей и беззащитным затылком, Нина Заречная сидела в одних колготках и вышивала на пяльцах.
– Привет, Сквирл, – поздоровался с Элис длинноволосый актер, игравший Треплева, Астрова и кого-то еще. – Ну как?
– Как всегда, гениально, – сказала Элис. – Принес?
– Бельчонок, давай подумаем об этом завтра?
– Завтра может и не наступить, – с угрозой в голосе сказала Элис. – Да, кстати, познакомься, это будущий отчим твоего сына.
В следующую секунду писатель получил удар в челюсть.
Стоя в прокуренном тамбуре, писатель вспоминал,
