Кнут Гамсун - Последняя глава

У пастора его порядочно унизили; он не хотел шпионить, он просто хотел пойти ей навстречу, и, чтобы показать свое миролюбие, он даже насвистывал; а может быть, он свистел и для того, чтобы предупредить о своем присутствии.

Он мог представить себе, где она была: она ведь отправила посланного к пастору и теперь пошла, чтобы узнать о результате. «О, милая Юлия, никакого результата не будет, пока есть хоть искра жизни во мне, Даниэле!»

Он встретил ее, далеко не дойдя до сеновала; она была одна.

— Ты гуляла? — миролюбиво спросил он.

— Да, я была в санатории, — упрямо ответила она.

— В санатории? — сказал он.

Она испугалась, что опять будет ссора, и вскричала:

— Милосердный боже, да разве мне нельзя с места двинуться?

— Насколько я понимаю, ты получила плохие известия, — еще миролюбивее сказал он. Он наложил на себя крепкую узду.

— Нет, я получила хорошие известия!

— Граф уехал?

— Поди, спроси его.

Даниэль помолчал некоторое время, потом сказал:

— А ты не боишься, что в один прекрасный день это может плохо кончиться?

— Что может плохо кончиться?

— Все. Я слышал, что ты и ребенка берешь у меня?

— Ребенка… у тебя?.. — Она замолчала, проронив это двусмысленное замечание, и не посмела тут же дать ему честный ответ, нет, не смела, потому что Даниэль был глубоко, жутко миролюбив. — Проснулся Юлиус? — спросила она.

— Я мог бы об одном только предупредить тебя, — продолжал он, — но уже раньше предупреждал и это никакой пользы не принесло, больше я этого делать не буду. Но ты не воображай, что я соглашусь на все ваши глупости: твои и его, этого финна, графа-то! А что касается того, что ты ребенка хочешь забрать, то скажу тебе, что я, не кто-нибудь другой, записан в книге у пастора, так что и это тебе не удастся. И о нас сделано было в церкви оглашение.

Если бы у Даниэля не дрожал так заметно голос, фрекен холодно посмеялась бы над этим бахвальством. Ведь у нее были свидетель и доказательства, и она могла на все дать обстоятельные объяснения, но сейчас она не посмела этого сделать, тут нужна была выдержка. Она только сказала:

— Вот как, ты был у пастора? Он резко оборвал беседу:

— Больше я не предупреждаю тебя. Запомни это!

— Ах, — с гримасой вскричала она, — я так устала от этой болтовни!

Дни шли. Вторник, на который назначено было венчание, прошел, и никакой перемены не наступило; фрекен продолжала массировать себе лицо, гуляла неподалеку в лесу, иногда брала с собою Юлиуса. Насколько Даниэль понимал, она ни с кем там не встречалась.

Какие у нее были намерения? Ждала ли, что что-нибудь неожиданно вынырнет, или хотела утомить Даниэля? И для фрекен это было нехорошо: она была измучена, проводила бессонные ночи и бесилась. Сопротивление Даниэля раздражало ее: если бы он позволял ей выходить, она, может быть, вовсе не выходила бы, бог ее знает, или, может быть, выходила бы на минутку и возвращалась бы назад, тоже бог ее знает. Его непоколебимость приводила ее в ярость, она истерически рыдала и скрежетала зубами. Она была ни больше, ни меньше, как прикована к нему цепью.

Даниэль стал чаше уходить в село. Он больше не покупал шелковых лент; лента, которую он как-то принес домой, ничему не помогла и не повредила, она висела в пристройке, голубая и красивая, и уже мухи стали засиживать ее.

Фрекен и не упоминала про нее, не благодарила.

В село он ходил, чтобы встречаться со знакомыми и чтобы быть на людях. Вот, что он делал там. Он был подавлен и неразговорчив: торжество над селом — куда оно девалось! Даже Юлиуса, и того они хотят украсть у него. О, Даниэль отлично понимал, что в этом важном пункте он не должен уступать: с полного согласия фрекен и в присутствии Марты и крестных было заявлено, что он отец. От этого-то она уже не может отречься, правда?

Друзья были слегка озадачены? выходило, что не все ладно было на сэтере Торахус, сам Даниэль стал другим.

— Когда же ты женишься, Даниэль? — бывало спросят его.

И Даниэль отвечал:

— Я, знаешь ли, не могу этого сказать.

— Неужели? Не можешь сказать?

— Всегда что-нибудь мешает: то времени нет, то у нас нет подходящего платья, всегда припутается не одно, так другое.

— Странно слышать это!

— Я сам не знаю, — отвечал Даниэль, — но Юлия это не то, как если бы другая девушка была невестою. Ей нужно платье как раз такое, как для свадьбы, с шелковыми лентами и бусами.

Приятели смеялись и шутили над ним.

— Я шутил, — сказал Даниэль. — Я думал, что бабам нужно, чтобы все было поихнему. Что же касается меня, то не могу же я пойти к венцу в том, в чем сижу здесь; а это, можно сказать, самое лучшее мое платье.

— Разве у тебя так мало одежи?

— Да, у меня так мало одежи.

— Этому можно помочь. Даниэль:

— Я должен был пойти, чтобы с меня сняли мерку, но была Троица, праздник и все такое, невозможно было добиться, чтобы тебе сшили что-нибудь.

— Да мы не думали ничего дурного, — говорят тогда друзья. Они сидят на лавке, в задней комнате и, счастливые, шумные, тянут пиво, просят друг у друга прощения в том, что они в расстройстве могли сболтнуть, и улаживают все недоразумения. Но не было никакого сомнения, что друзья Даниэля пронюхали про его беду, люди стали снова чесать языки на его счет.

— Я хотел бы поговорить с тобою, Гельмер, — сказал он.

Они выходят из комнаты и идут к Гельмеру. Даниэль хотел сообщить ему, что на днях он кое-кого пристрелит.

— Га! Этого ты не сделаешь! — сказал Гельмер, смеясь и покачивая головою.

— А если меня к этому принуждают?

— Кого ты хочешь застрелить?

— Для тебя это безразлично: впрочем, может быть, ты слышал.

— Что я слышал! А, может, и слышал кое-что, но… А как ты думаешь, что сделают с тобой после этого? Придут и арестуют тебя.

— Мне все равно!

— Ты должен взяться за ум, а не быть дураком! — сказал Гельмер. — Только об этом прошу тебя, — сказал он. — Уж не первый раз прошу тебя; ты как-то раз хотел спалить Елену, а я отговорил тебя.

— Да, что этого касается…

— Я слышать больше ничего не хочу, понимаешь! А теперь зайдем ко мне, ты выпьешь горячего кофе и образумишься.

Даниэль зашел, попил кофе и на время приободрился немного. Когда ему надо было уходить, он снова пал духом. Гельмер пошел с ним и Даниэль спросил:

— Помнишь, что она сказала в день крестин? Что ребенок мой?

— Да, что ребенок твой!

— Держи хорошенько своего ребенка, Даниэль, сказала она. Не жми же ты своего ребенка, Даниэль, сказала она. Это было у нас, в пристройке. Ты слышал?

— Готов присягу принять.

— Да. А теперь я побегу домой, и поговорю с ней и все выясню. Время уже к вечеру, мне надо спешить.

Гельмер снова напомнил ему, чтобы он взялся за ум, и отпустил его. Он увидел своего товарища только через две недели, и тогда все изменилось, все было решено.

Придя домой, Даниэль прямо прошел в пристройку.

— В селе смеются надо мною, — сказал он.

— Неужели? — сказала фрекен.

— А теперь я хочу знать, какой день ты назначишь, чтобы нам повенчаться.

То, что случалось всегда, случилось и в этот раз; о, она была так измучена, так убита, она расплакалась:

— Я хочу домой, — вырывалось у нее, — хочу прочь отсюда, домой! Что мне здесь делать! Спаси меня, господи! Ни людей, ни одной души, ни магазинов, ни выставок в окнах, ни улиц, ни судна у пристани, вечерами темно, никто не ездит мимо, ничего…

Она истерически рыдала и спрашивала его, есть ли смысл во всем этом.

— Ты не видел даже реки Акерс, на ней масса лодок, я каталась по ней с мальчишками, мы без спросу брали лодки, ха-ха-ха! Будь добреньким, Даниэль, здесь я больше жить не могу, не знаю почему, но это стало невозможным. Повенчаться? Послушай ведь ты совсем с ума сошел, потому что он ждет меня и мы уедем, а ты говоришь венчаться, венчаться! У тебя такой вид, будто ты ничего не понимаешь, но граф ждет меня, слышишь! Я влюблена в него, доныне я прятала его деньги. Но тебе мы тоже поможем…

— Молчи, я скажу тебе только два слова, — сказал Даниэль: — какой день назначишь ты, чтобы нам повенчаться?

— Повенчаться?..

— Да, это только я и хочу знать.

— Да, но я возьму ребенка и убегу с ним! — сверкая глазами, вскричала она. — Ты не посмеешь гнаться за мною, когда ребенок будет у меня на руках, потому что мы упадем и расшибемся, Юлиус расшибется…

Даниэль топнул ногою и закричал:

— Замолчи!

— Прости! — сказала она. Даниэль:

— Ты все еще вне себя и я не хочу больше говорить с тобою. Напомню тебе только об одной единственной вещи: ты не пойдешь в санаторию прежде, чем мы будем повенчаны, поняла? И не увидишься в лесу ни с кем раньше, чем мы будем повенчаны. Нет-с, не увидишься! Вот, о чем я хотел напомнить тебе.

Она, казалось, обдумывала то, что он сказал ей, или думала о чем-нибудь другом. Вдруг она мягко повернулась к нему и кокетливо заговорила: