Анатолий Алексин - Мой брат играет на кларнете (сборник рассказов)
«Великих она тоже называет по имени-отчеству, – подметила Зина. – Но с иронией, словно бы пародирует Николая Николаевича».
– Теперь сравните! – продолжала рассуждать Лера. – Хирург не так сделал больному операцию. Даже обычную… Удаление желчного пузыря. Боюсь, что этот больной может вообще уже никогда не увидеть комедий Александра Николаевича Островского.
– Ты права… Делать не так врач не имеет права, – согласилась с ней Зина.
– Поэтому удаляюсь зубрить! – Она исчезла в комнате. Потом вновь появилась: – Ты ведь, как всегда, к маме?
– Честно говоря, да.
– Хоть бы раз ты сказала нечестно! – Лера снова исчезла.
«Сочетание Ксении Павловны с Лерой в одной семье – это завидная режиссерская находка», – подумала Зина. Она любила созвучие нежных и резких красок.
Зина опять удивилась новым обоям, тщательно отциклеванному паркету, и у нее чуть было не соскочила с языка фраза, которую она всегда мысленно произносила у Патовых в коридоре: «Пойдем-ка на кухню: поговорим об искусстве!»
– Пойдем в наш с вами укромный уголок, – предложила Ксения Павловна.
Петруша обычно заваливал кухню пьесами, которые в изобилии доставляла ему Тонечка Гориловская. На кухонном столе, на табуретках всегда лежали эскизы, стояли макеты: комнаты были заняты многочисленными членами режиссерской семьи. Теперь кухня была в полках и полочках. Все сверкало подвенечным, безукоризненно белым цветом. И каждый раз Зина думала: «Если бы я была мужчиной, я женилась бы только на Ксении Павловне!»
– Ну, что у вас в театре? – спросила Ксения Павловна.
Все обращались к Зине с таким вопросом, поскольку знали, что никакой другой жизни у нее нет. И не только потому, что она фанатически предана своей профессии, а потому, что так уж сложилось…
– Об этом я и хотела поговорить!
– Да, да… Я вас слушаю.
Ксения Павловна вспыхнула, заволновалась. «Как же она тревожится за него! – подумала Зина. – Отчего? Чувствует, что он непрочно стоит на ногах? Или просто оберегает его, как ребенка? Конечно, представить себе Николая Николаевича ребенком мне лично очень трудно… Но ведь у любви искаженное зрение. Это надо учитывать!»
Подумав так, Зина на миг спохватилась: «А не слишком ли часто я последнее время что-то учитываю, от чего-то себя удерживаю?…»
Когда такое случилось впервые, она сказала об этом Петруше. «Ты становишься взрослой, – ответил он ей. – Только не становись до конца!.. А то перестанешь быть гениальной актрисой».
Он часто называл ее гениальной. И без всякой улыбки. «Надо выражать то, что в данный момент чувствуешь, – нередко повторял он. – Выверять слова очень опасно: это убивает вкус, цвет и запах. Истинные чувства – любовь это или ненависть – всегда гиперболичны».
– Вот мы только что говорили о медицине, – издалека начала Зина, хотя решительно предпочитала прямую линию ломаной. С Ксенией Павловной она прямолинейной быть не умела. – Если применять к театру медицинские термины, можно сказать, что пульс и сердцебиение его определяются репертуаром. – «Как же я красиво говорю!» – злилась на себя Зина. И все-таки продолжала: – Наш ТЮЗ был абсолютно здоров. И счастлив…
– Я понимаю, – сказала Ксения Павловна.
– В человеческом организме пока еще редко заменяют стареющую деталь новой, а в организме театра это должно происходить обязательно: репертуар всегда обновляют. Николай Николаевич пока еще только готовится к этому… Тогда надо подлечить то сердце, которое нам так прекрасно служило! Надо старый репертуар сделать как бы опять молодым.
– Я постараюсь убедить в этом Николая…
– Он сам режиссером-доктором быть не захочет. У них с Петром Васильевичем разные творческие манеры. Вы понимаете? – Зина вытерла лоб: роль дипломата не соответствовала ее амплуа. – А сейчас к нам приехал молодой режиссер.
– Я слышала. Он вам нравится?
– Замечательный парень! Он будет ставить Шекспира. Но я уверена, что он бы не отказался одновременно, параллельно, что ли, с основной постановкой… Надо только, чтобы Николай Николаевич не возражал. Сегодня с ним и с Андреем будет говорить наш директор. Мы бы могли нажать и со стороны комитета. Но лучше все-таки через вас.
В этот момент раздался звонок. Лера побежала открывать.
Из коридора послышался ее голос:
– Ты что, как пишут у меня в учебнике, в состоянии стресса? Или, попросту говоря, нервно настроен? Поделись! Я собираюсь быть невропатологом.
– А мне впору идти к психиатру! – отбросив свой обычный размеренный тон, задыхаясь, ответил Патов. Вместо его обычной галантной иронии в голосе звучала откровенная злость. – Этот новоявленный Немирович-Данченко собирается не только ставить Шекспира и сам исполнять роль Ромео, но еще и восстанавливать… так сказать, гальванизировать творения моего предшественника. Только что, поддерживая инициативу молодых сил, меня оповестил об этом директор!
Ксения Павловна побледнела. Она хотела обнаружить себя и Зину и тем самым остановить мужа. Но не решилась… А Лера отца не останавливала.
– И еще одно потрясение! – продолжал незнакомым Зине голосом Николай Николаевич. – Наш Немирович-Данченко предложил кандидатуру на роль Джульетты. Но не учел главного: зритель должен поверить, что эту Джульетту можно полюбить! Ты знаешь, кого он предложил? Немыслимо себе представить… Балабанову! Вашу Зиночку… Она выдвигает его, а он выдвигает ее!
Зина взглянула на Ксению Павловну, которая была близка к обмороку, и тихо сказала:
– Я не знала об этом. Честное слово. Андрей мне об этом не говорил… Вы верите, Ксения Павловна?
На пороге кухни появилась Лера. Она молчала, но взгляд ее вопрошал: «Здесь все было слышно?»
– Не волнуйтесь, пожалуйста, – обращаясь к ним обеим, сказала Зина. – Ничего не случилось!
Она вышла в коридор и, взглянув на Николая Николаевича, который впервые на ее глазах оторопел, внятно, чтобы было слышно на кухне, сказала:
– Что касается Джульетты, вы абсолютно правы. В данном случае я с вами согласна!
И, не дав ему опомниться, она открыла и закрыла за собой дверь.
* * *Ее всегда любили как человека. И убеждали, что эта человеческая любовь гораздо прочнее и лучше другой – «нечеловеческой». Она и сама в нескольких спектаклях объясняла своим юным зрителям, что дружба важнее любви. Но делала это без вдохновения и убежденности.
В ТЮЗ ее пригласил Петруша. Увидев ее в студенческом дипломном спектакле, он громко сказал:
– Она будет гениальной актрисой!
Педагоги стали делать Петруше условные знаки, но он не обратил на это никакого внимания.
– Некоторые считают, что главное в машине – двигатель внутреннего сгорания и коробка скоростей, а другие – что тормозная система. Я принадлежу к первым, – нередко говорил он.
И еще он любил повторять:
– О людях надо говорить не хорошо и не плохо, а как они того заслуживают!
Петруша увез Зину из ГИТИСа к себе в ТЮЗ и официально объявил ее лучшей актрисой театра.
Когда Валентина Степановна попыталась указать ему на непедагогичность подобного заявления, он возразил ей:
– Другие тоже хотят быть лучшими? Это приятно. Пусть станут – и я объявлю об этом с такой же радостью.
– Когда вы наконец повзрослеете? – вздохнула заведующая педагогической частью.
– Никогда! А если это случится, я тут же уйду из ТЮЗа. Петруше было за пятьдесят. «Какой у него необъятный лоб! – говорили люди, будто не замечая, что это лысина. – Какие благородные серебряные виски!» А это была просто-напросто седина.
Петруша не обозначал Зинино амплуа словом «травести».
– У актеров на сцене не может быть «должностей», – уверял он. – Герой, героиня, простак, травести… К чему заковывать их в эти звания?
Услышав, что Костю Чичкуна называют «актером с отрицательным обаянием», Петруша вспылил:
– Опять ярлыки?! Сказочные злодеи – злодеи веселые. Разве это настоящие негодяи? Они больше смешат, чем пугают… И актер с неприятными, отрицательными чертами их бы сыграть не смог.
Если эффектную блондинку Галю Бойкову называли «поющей актрисой», он возражал:
– Она просто умеет петь. Но это не главное ее качество. Иначе она выступала бы в опере. Или в крайнем случае на эстраде.
Актера он называл просто «актером», предпочитая почему-то это слово слову «артист».
Зина влюбилась в Петрушу сразу, еще в коридоре ГИТИСа, когда он начал высказывать ее приятелям, дожидавшимся распределения, свои мысли об их возможностях и перспективах. После этого многие стали вздыхать: «Эх, если бы он был не в ТЮЗе!» Но он и не собирался их приглашать. Он пригласил к себе только Зину…
Петруша не замечал ее чувств. Зина ходила даже на те его репетиции, в которых сама не участвовала, – и он восторгался ее увлеченностью театром. Когда семья Петруши отправлялась на летний отдых, Зина покупала ему продукты, готовила – и он называл ее доброй соседкой. Когда однажды, в отсутствие семьи, с ним случился сердечный приступ, она достала даже те лекарства, каких не было в городе, сидела возле него всю ночь – и он стал называть ее «скорой помощью». И еще сказал, что так о нем заботилась только мама.
