Анатолий Алексин - Мой брат играет на кларнете (сборник рассказов)
– Утром я забегала, а он уже ушел в театр, – сказала Зина. Они подошли к зданию театра, завернули за угол, где был служебный подъезд… И увидели карету «скорой помощи». Лера остановилась.
– Это за ним… – сказала она.
– За кем? – машинально спросила Зина, хотя поняла, о ком идет речь.
Они обе рванулись к театру.
Но в этот момент дверь распахнулась, и на улицу высыпали актеры, растерянные, без пальто и без шапок. Показался санитар в белом халате, надетом поверх пальто. Санитар держал за передние ручки носилки, на которых лежал Андрей. Он пытался улыбаться, но это у него не получалось. Сзади носилки держал другой санитар. А сбоку за них цеплялся Иван Максимович… Он застрял в дверях и с трудом протолкнулся. – Андрюша, – сказала Лера. – Ты видишь? Я тут…
– Мы здесь! – подтвердила Зина. Он преодолел боль и улыбнулся.
– Все к лучшему, – сказал он. – Человек должен немного полежать и подумать. И от проклятого аппендицита надо же когда-нибудь избавляться! А вы тем временем репетируйте…
Носилки вкатили в машину.
– Я с ним, – сказала Лера. – Я врач…
– Но там же нет места, – возразил шофер, закрывавший заднюю дверцу.
– Я с ним! – повторила Лера.
Шофер взглянул на нее и махнул рукой.
Возле машины тяжеловесно суетился Костя Чичкун. Казалось, он собирался поднять «скорую помощь» на руки и унести ее вместе с Андреем.
Щеголеватая белая машина с красными крестами на боках негромко зарокотала и тронулась.
– Как же теперь… без него? – спросила молоденькая артистка.
– Сейчас ему сделают операцию, – сказал Иван Максимович. – Вечером мы поедем к нему…
– Я поеду сейчас! – возразила Зина.
– Мне кажется, что он уже давно-давно в нашем театре… – сказала Валентина Степановна, которая тоже стояла на улице без пальто и только прикрывалась платком.
… За белой стойкой сидела пожилая женщина в очках, в белом халате и белой шапочке, которая своей юной кокетливостью диссонировала со спокойным, отрешенным выражением лица дежурной. Женщина вязала и была глубоко, всецело поглощена этим занятием.
Порой губы ее начинали шевелиться.
«Будто учит роль», – подумала Зина, которая часто на улице вот так же шептала, вызывая удивление и легкий испуг у прохожих.
Дежурная считала петли.
Время от времени звонил телефон. Она, ничуть не меняясь в лице, снимала трубку, заглядывала в список и отвечала: «Состояние удовлетворительное… Состояние тяжелое». Сообщала температуру. Казалось, она в эти мгновения была далека от мысли, что на другом конце провода ее ответа ждут с замиранием.
«Привыкла…» – подумала Зина.
Ударение дежурная делала только на цифрах: номер отделения, номер палаты, температура.
Несколько раз Зина подходила к дежурной, и та сообщала:
– Лежит в послеоперационном отделении. Сведений нет.
Потом с длинной белой скамьи поднимался Костя, и дежурная сообщала ему то же самое. Потом поднимался Иван Максимович… Это не удивляло и не раздражало дежурную. Она, не отрываясь от вязанья, отвечала:
– В послеоперационной… Сведений нет. Наконец Зина не выдержала:
– Но ведь вчера сказали, что операция прошла хорошо!
– А я разве говорю, что плохо? – считая петли, ответила дежурная.
– Тогда почему нет сведений?
– Будут. Вы посидите спокойненько.
Только Валентина Степановна не покидала белой скамьи. Она все время говорила на отвлеченные темы. Когда кто-нибудь из ее соседей по скамье подходил к дежурной, она чутко прислушивалась. И продолжала свой прерванный монолог… Не об Андрее, не о болезнях, а о том, как на последнюю конференцию юных зрителей вдруг пришел Патов и стал объяснять, что такое театр.
«Ищет аудиторию», – подумала Зина.
– Это было полезно, – сказала Валентина Степановна, – Правда, мы не обсудили спектакль, который накануне смотрели ребята… Но ему задавали вопросы. Кстати, с какого класса мы будем пускать на «Ромео и Джульетту»? С восьмого или с девятого?
– Надо сначала посмотреть, какой выйдет спектакль, – ответил Иван Максимович. – Посоветуемся с Андреем… Пусть он решит.
После одного из звонков дежурная ничего не ответила, что-то записала, а повесив трубку, перестала вязать.
Зина подскочила к белой стойке.
– Вы кто ему будете? – не дождавшись вопроса, спросила дежурная. – Мы артисты… – сказала Зина.
– И он тоже артист?
– Режиссер… и артист. А что случилось? – Этот вопрос Зина не произнесла, а как бы выдохнула.
– Возьмите бирочки и поднимитесь на третий этаж. К главврачу… Пальто и сумочки сдайте в гардероб, – сказала дежурная так ласково, что лоб Зины стал мокрым. Они поднялись на третий этаж. Секретарь главврача, похожая на доцента или профессора, седая, в пенсне, с поспешностью, которую от нее трудно было ожидать, распахнула дверь кабинета. Главврач, невысокий полный мужчина, чем-то напоминавший Ивана Максимовича, сразу поднялся, пододвинул Валентине Степановне и Зине стулья.
Секретарша осталась стоять в дверях, будто хотела услышать, что скажет главврач.
– Мы боремся за его жизнь, – сказал он. – Отказала почка. Потом другая… Мы подключили искусственную. Это может случиться после любой операции. С почечными больными…
Никто ничего не спросил.
– Вы посидите, пожалуйста, у меня, – предложил главврач.
Никто не сел… Все стояли. Зина поеживалась.
– Вам холодно? – спросила секретарша. И закрыла форточку.
– Не волнуйтесь… Там борются за его жизнь! – сказал главврач.
– Уже не борются…
Это сказала Лера. Она стояла в дверях.
Андрей лежал в фойе ТЮЗа.
На стенах, как всегда, висели фотографии. В аквариумах, как всегда, плавали рыбы.
Пришли все… И бутафоры, и гримеры, и даже пожарник.
Андрей был в кедах и свитере. Он уходил таким же, каким пришел в этот театр.
«Никогда и ничего для него больше не будет, – думала Зина. – Никогда и ничего…» Этого, как и того, что у Вселенной нет начала и нет конца, она не могла постигнуть. «Как же теперь… без него?» – звучал у нее в ушах голос молодой артистки.
Началась панихида. Зина не знала, готовил ли ее заранее кто-нибудь. Но первым заговорил Николай Николаевич.
– С чувством глубокой скорби провожаем мы в последний путь Андрея Лагутина… – сказал Патов. – Он недавно пришел к нам в театр, но многие его уже полюбили. Все вместе мы продолжим и завершим работу, которую он начал…
Он взглянул на Зину и замолчал. «Вы не можете продолжить и завершить… Потому что не любили его и того, что он делал», – прочел он в ее глазах. И вздрогнул, будто она произнесла это вслух. И оглянулся, словно хотел проверить: не услышал ли еще кто-нибудь?
Медленно, вопреки своему желанию, но повинуясь какой-то непреодолимой силе, он произнес:
– Слово имеет Зина Балабанова…
– Человек должен быть на своем месте, – сказала Зина. – Каждый человек! Обязательно… Место Андрея было здесь, среди нас. Может показаться, что он успел сделать мало. Но он сделал очень и очень много: он вернул нам всем радость… которую мы уже не отдадим. Ни за что! Он сказал Лере Патовой… которая была рядом с ним: «Если что-нибудь вдруг случится, оставьте меня здесь. Я – детдомовское дитя, у меня нет родных…» Он останется здесь! Мы напишем его имя на афишах и программах спектаклей, которые он репетировал. И лицо его будет здесь, в этом фойе… Чтобы его видели дети, которых он очень любил. И на которых был очень похож…
Когда кончилась панихида, гроб подняли и понесли вниз.
– Осторожней… Осторожней! Здесь лестница, – услышала Зина предупредительный голос Николая Николаевича.
Она тоже хотела нести… Но не могла дотянуться.
– Надень пальто. На улице холодно, – глухо, откуда-то сверху проговорил Костя Чичкун.
Зина вспомнила, что бросила пальто и шапку на стул в зрительном зале. Она побежала туда.
На сцене устанавливали декорации. Галя Бойкова проверяла микрофон: вечером шел музыкальный спектакль.
Зина схватила свои вещи и по лестнице, усыпанной хвоей от венков, помчалась вниз. Из вестибюля, натягивая пальто, она увидела, что все уже садятся в автобусы. Возле театра было много людей, как перед началом спектакля. На полу в вестибюле разместился художник. Он переписывал кистью на большой белый лист слова, которые были наскоро нацарапаны кем-то в блокноте:
«Сегодня спектакль отменяется. Билеты подлежат возврату в недельный срок».
Художник поднял голову и, увидев Зину, пояснил:
– Иван Максимович распорядился. Только что…
