Михаил Арцыбашев - У последней черты
— Я не издеваюсь, я слух хочу усладить!
— Ну, я вас прошу! — бледный, с красными пятнами и потом на лбу, бормотал Рысков, вставая и протягивая руку к тетрадке.
— Нет, брат, написал так написал!..
Рысков бессильно шевелил пальцами протянутой руки, не смея дотронуться до тетрадки, которую Арбузов нарочно держал у самых пальцев его, как бы не замечая протянутой руки.
— Итак, господа, слушайте: «Александр медленно шел по аллее парка… Его бледное лицо с высоким лбом, на котором вились мягкие каштановые волосы…»
— Захар Максимыч! с мужеством отчаяния ухватился за тетрадку Рысков. — Но я же не хочу!.. Арбузов медленно и как бы задумчиво повернулся к нему лицом.
— Не хо-чешь? — по складам произнес он. — Не по-зво-ляешь?.. Жаль! А я бы прочел!
— Нет! — жалко улыбаясь, сказал Рысков.
— Нет?.. Ну, и черт с тобой… на! — бешено крикнул Арбузов и швырнул тетрадку прямо в лицо Рыскову.
Рысков отшатнулся, машинально поймал тетрадку, веером ударившую ему в подбородок, и скомкал ее на груди. Он растерянно оглянулся кругом, точно хотел спросить:
«За что же это?..» И лицо его было жалко, так было ясно, что он не смеет оскорбиться, не смеет слова сказать, что всем стало неловко. Даже поручик Иванов отвернулся. Один Арбузов смотрел по-прежнему мрачно, и злорадные искры мелькали у него в глазах.
— Вот вам и жизнь… сочинители! — непонятно проговорил он сквозь зубы с каким-то наслаждением. Ха!.. Инженер!.. За твое здоровье, за твою идею, хоть и ты сумасшедший, и идея твоя сумасшедшая!.. Пей!..
Наумов приподнял свой стакан.
Арбузов мрачно, точно отыскивая новую жертву, окинул глазами стол.
— Краузе! — крикнул он. — Немчура!.. Скоро ты застрелишься?
— Сейчас, — холодно и высокомерно ответил корнет.
Это было так неожиданно, что многие прыснули.
— Вот те и раз! — ошеломленный, вскрикнул Арбузов. — Как — сейчас? Тут?..
— Тут, сейчас… — так же холодно и высокомерно повторил Краузе.
Но в ту же секунду все заметили, что лицо его стало совершенно и даже до неприятности бледно, и какая-то судорога стянула острый подбородок.
— Шутишь! — вдруг дрогнувшим голосом крикнул Арбузов.
— Я никогда не шучу, — ответил Краузе очень глухо и невнятно.
И сейчас же встал во весь рост, неимоверно длинный, прямой и тонкий, с лицом презрительного Мефистофеля, на котором резко чернели косые брови.
Только тут заметили многие (хотя в ту минуту об этом и не подумали, а лишь после вспоминали, как нечто чрезвычайно важное), что Краузе был одет, как на парад: в блестящем новеньком мундире с серебряной шашкой, в щегольских лакированных сапогах. Но хотя и не подумали, но вряд ли не по этой именно незначительной подробности вдруг почувствовали, что это не шутка.
Странное смятение произошло вокруг пьяного стола, уставленного бутылками, стаканами, грязными тарелками, залитого красным вином, как кровью. Кажется, кто-то что-то крикнул. Совершенно невольно вскочили со своих мест Чиж и Михайлов. Наумов хотел говорить, но Краузе взглянул на него с ледяным величием, и Наумов не сказал ни слова. Арбузов попробовал засмеяться:
— Ай да немец!
Краузе с тем же холодным достоинством взглянул и на него. И странно, всякий, к кому поворачивалось его неподвижное лицо со странными косыми бровями, умолкал и оставался на месте. Нечто ледяное исходило от него и замораживало всех.
— Да, я сейчас застрелюсь, — совершенно спокойно, хотя несколько глухо, сказал Краузе, — как это ни странно… и такое место… но у меня есть свои причины. Я именно ждал такого момента, когда покажется не страшно, а смешно и глупо… Так надо. Я бы мог незаметно, но мне хочется сказать… пусть не думают, что трагедия… Я не могу жить, но не потому, что говорил он…
Краузе кивнул головой в сторону Наумова.
— Мне все равно, что реки крови и человечество… Пусть другие живут, если им можно… Я не могу. Я не хочу сам для себя, потому что просто не интересно. Вот и все. Не трагедия, не ужас, не бессмыслие, а просто не интересно. Природа и красота — маленькие и надоедают… Любовь маленькая… Человечество просто глупо!.. Тайны мироздания не известны, а когда узнают — будет не интересно!.. Все не интересно, как то, что уже знаем… В вечности нет ни малого, ни большого, а потому спичка тоже тайна и чудо… Но мы знаем спичку и не интересно. Так и все… И что бы ни открылось. И когда Бога узнаем, будет не интересно. Зачем проповедую, как он… — тут Краузе опять указал на Наумова, — мне просто самому не интересно… Может быть, другим не так… И я еще хотел сказать, что прощайте… Потому что, я думаю, мы больше не увидимся… А если увидимся, то будет так же скучно… Зачем?.. Бессмертие — скучно. Лучше не надо… Будет!..
К концу его раздерганной, сумасшедшей речи все уже стояли. Никто не верил, и все верили. Странны были лица кругом стола: целая цепь бледных пятен и блестящих зрачков с ужасом страшного предчувствия в глубине. Все застыло в страшном мертвом напряжении, и среди общей тишины холодно и как бы равнодушно звучал голос корнета.
И вдруг раздался пронзительный ужасный визг: молоденький офицерик, судорожно ухватившись обеими руками за стол и выпучив глаза, кричал все в одну ноту:
— Он застрелится, застрелится, застрелится…
Все шатнулось, загремело кругом. Попадали стулья. Кто-то с протянутыми руками кинулся к Краузе. Но мертвое лицо корнета повернулось, и косые брови сделали чуть заметное движение не то удивления, не то приказания власть имеющего. И бросившийся к нему остановился с протянутыми руками. Всем показалось в эту минуту, что Краузе как бы отошел, что его окружила пустота, и из нее, уже откуда-то страшно далеко, смотрит его призрачное лицо.
Необыкновенно ловко выхватив из кармана рейтуз револьвер, корнет быстро и аккуратно вставил дуло в рот…
Странно: момента выстрела никто как-то не понял, хотя многие инстинктивно отшатнулись и зажмурились. Это было так неожиданно, безобразно и нелепо, что не вместилось в сознании. И только когда длинное тело корнета, опрокидывая стул, тяжко грохнулось на пол, глупо ударившись затылком о стену, все точно очнулись и кинулись к нему с пронзительными и дикими криками ужаса.
XVI
В клубе были потушены все огни, и в полумраке растерянно суетились со всех сторон сбежавшиеся офицеры. Скоро приехал и полковой командир, красивый седой офицер. Ни с кем не здороваясь, в фуражке и пальто он озабоченно прошел прямо к трупу.
За буфетной стойкой горел только один матово-желтый рожок и мертвенно освещал большую разгромленную комнату. Стол, все еще заваленный грязными тарелками, рюмками и бутылками, залитый вином и водкой, как в трактире, торопливо сдвинули в угол, и на очистившемся месте, на полу, покрытом окурками и сором, лежал труп корнета Краузе.
Длинное неподвижное тело уже было накрыто чистой скатертью, взятой из буфета. Из-под нее, носками врозь, неподвижно торчали подошвы лакированных сапог, а там, где была голова, просочились темные пятна и намечался мертвый профиль.
Кто-то из офицеров, забежав вперед, поднял угол скатерти, и полковой командир невольно вздрогнул: там, где глаз невольно ожидал увидеть знакомое длинное лицо с косыми бровями, было какое-то безобразное и отвратительное месиво крови и чего-то жидко-серого. Кровь медленно стекала на пол, и вокруг головы густо расплывалась черная лужа. На стене, в том месте, где, падая, труп ударился затылком, присохли какие-то кусочки и от каждого вниз, до пола, стекла тоненькая черная струйка.
Полковой командир снял фуражку и перекрестился. Его красивое горбоносое лицо вдруг сморщилось, точно от внезапной боли, и губы задрожали.
— Это ужасно! — сказал он, ни к кому не обращаясь. — И так неожиданно!..
Толстый эскадронный командир беспомощно развел руками.
— По-моему, этта… этта… просто ненормальность!.. Нэ понимаю!.. Ничего нэ понимаю!
Полковой командир нетерпеливо пожал плечами и отошел, В дверях он еще раз оглянулся на длинное белое тело. Лицо Краузе уже опять было закрыто.
— Да, это ужасно! — повторил полковой командир и вышел.
Во всех комнатах и даже в прихожей толпились кучки офицеров с бледными лицами и возбужденными глазами. Никто ничего не понимал, хотя слухи о ненормальности Краузе упорно ходили в полку. Теперь все припомнили массу подробностей, предсказывавших этот ужасный конец, и каждому казалось странным, что никто не предвидел этого. Рассказывали об его уединенном образе жизни, далеком от обычных развлечений офицерского круга, об его игре на виолончели по ночам, о том, что он массу читал, а последнее время стал положительно каким-то странным, и явилась у него непонятная мания: в поле, во время ученья, зажигать костры и по целым часам смотреть на огонь.
Маленький, черный, чрезвычайно ловкий офицер, который был с Краузе в несколько лучших отношениях, чем другие товарищи по полку, рассказывал в кучке офицеров, смотревших ему в рот с напряженным и жутким любопытством:
