Перья - Хаим Беэр
Зажатый между Риклином и одним из молодых могильщиков, я невольно касался ногой лежавших на грязном полу машины лопат и мотыги. Кислый запах пота сидевших рядом со мной бородачей смешивался с запахом льняного савана. Машина быстро ехала по улицам Иерусалима. Я захотел открыть окно у себя за спиной, но сидевший напротив меня, по другую сторону завернутого в саван тела, реб Мотес сказал, что от сквозняка у него случится простуда, и тогда он прохворает всю зиму.
Могильщики то и дело повторяли нараспев: «И да будет на нас благоволение Господа, Бога нашего, и дело рук наших утверди»[411]. Они смотрели прямо перед собой, как будто сквозь перегородку, а я не мог отвести глаза от завернутого в саван и покрытого талитом мертвого тела, которое качалось в кожаных носилках, словно младенец в колыбели, и пытался представить себе Ледера живым. На поворотах и на западном подъеме к Гиват-Шаулю по старой римской дороге мертвый Ледер почти касался бедром моего колена. Никогда прежде я не находился в такой близости от смерти.
У могильной ямы носилки поставили на землю. Реб Мотес, старший помощник Риклина, осмотрел склон и остановил свой взгляд на каменном склепе над могилой каббалиста рава Ашлага, автора комментария «Судам» к книге «Зоѓар». Своими очертаниями склеп напоминал древнее строение над гробницей праматери Рахели.
— А центнер, Сруль-Ошер! — прокричал реб Мотес, приглашая кого-то стать десятым в нашем миньяне.
С возвышавшихся к северу от нас гор земли Биньяминовой, на которых в дни Йеѓошуа Бин-Нуна проживали гивонитяне[412], эхом прокатилось в ответ «ошер-ошер-ошер». Из сводчатого входа в склеп показался молодой человек, одетый в халат в желтую и белую полоску. Исраэль-Ашер — так его звали — быстро направился к нам. Он ловко перескакивал между могилами с камня на камень, придерживая руками полы своего халата, из-под которых выглядывали белые штаны.
Один из могильщиков протянул реб Элие круглую жестяную банку от нюхательного табака, и Риклин извлек из нее несколько небольших кусочков металла. Он положил их Ледеру на живот, после чего присутствующие встали вокруг лежащего на земле тела, взяли друг друга за пояс и, бормоча псалмы, стали медленно обходить носилки. По завершении первого круга Риклин, придерживаемый с двух сторон своими товарищами, наклонился, поднял с мертвого тела один из кусочков металла и провозгласил:
— А сынам наложниц, что у Авраама, дал Авраам подарки и отослал их от Ицхака, сына своего, еще при жизни своей на восток, в землю Кедем[413].
После этого он отбросил кусочек металла в сторону. Могильщики семикратно исполнили вокруг Ледера этот танец смерти, произнося Песнь преткновений[414], и после каждого круга Риклин выбрасывал кусочек металла. Небо, окрасившись цветами заката, стало подобно тому ужаснувшемуся красно-синему небу, какое я увидел годы спустя над головой у кричащей женщины на картине Мунка. После седьмого круга тело Ледера опустили в могилу.
Человек дуновению подобен[415].
4
На обратном пути в город реб Элие хлопнул меня по плечу и сказал, что, прежде чем мы разойдемся по домам, нам следует выпить по стакану чая у Нишла, ведь сегодня я впервые увидел, как человек отходит в свою вечную обитель, и это был важный день в моей жизни.
Столовая на улице Геула была почти пуста, только за угловым столом возле прилавка сидел сумасшедший кантор Лапидес с тарелкой кислой капусты, в оплату за которую он пронзительным голосом пел хозяину заведения «А когда останавливался» на мелодию Йоселе Розенблата[416]. Господин Нишл, раскладывавший по стаканам ломтики только что нарезанного лимона, кивал головой в такт мелодии и восторженно причмокивал языком. Реб Элие знаком приказал кантору, широко распростершему руки и изображавшему мольбу на своем лице, чтобы тот замолчал.
— Право слово, пусть он угомонится, — сказал Риклин хозяину заведения. — Человеку в жизни доступны более изысканные удовольствия, чем этот «нумер» в исполнении Лапидеса.
— Из чего же вы черпаете удовольствие, реб Элие? — удивленно спросил господин Нишл, подавая нам чай.
— Летней ночью на исходе субботы, если покойник легок, как перышко, нет большего удовольствия, чем доставить его на кладбище, — ответил Риклин. Бросив быстрый озорной взгляд, он успел уловить тень страха, промелькнувшую на лице его собеседника, прежде чем тот сложил губы в улыбку и натужно рассмеялся.
Реб Элие пребывал в добром расположении духа, и я повторил вопрос, с которым уже обращался к нему, когда мы стояли во дворе больницы «Авихаиль» и ждали выноса тела. Как именно умер Ледер? Но теперь я не ограничился этим и спросил у Риклина, правду ли рассказала Аѓува Харис, что Ледер повесился на дверном косяке своей палаты, когда санитары сумасшедшего дома выпустили его ненадолго из виду.
Риклин провел пальцем по краю стакана, как резник, проверяющий точность заточки ножа, проводит по его лезвию ногтем. В «Берешит раба», сказал он, приводится истолкование к стиху «Особенно же кровь жизни вашей взыщу Я»[417], относящее эти слова к самоубийце и находящее, что в некоторых своих аспектах грех сознательно убивающего себя человека превосходит грех обычного убийцы. Вывод мудрецов связан с тем, что своим деянием самоубийца не только лишает собственную душу возможности большего искупления в этом мире, но также и объявляет о своем неверии в бессмертие души и в господство Творца, да будет Он благословен. Но даже если есть правда в словах сплетников, выносящих тайны из комнаты, в которой Ледер, как они утверждают, был найден повесившимся, покойный не может быть сочтен самоубийцей, поскольку был невменяем, и его поступок не может считаться сознательным.
Лапидес вернулся тем временем к исполнению канторских напевов Йоселе Розенблата и теперь раз за разом повторял: «Ибо учение доброе преподал я вам, поучения моего не оставляйте»[418].
— Господин Нишл! — Риклин раздраженно обратился к хозяину заведения и указал пальцем
