Голуби - Павел Васильевич Крусанов
– Да что-то не выходит честно, – рассудительно вздохнул профессор. – Утопия. Уж сколько пробовали – всё никак.
Пётр Алексеевич хотел было возразить: мол, если есть Бог, то есть и правда, а если нет Его, то и души нет, а нет души – нет и ада, тогда твоя взяла, Цукатов, честно жить – утопия. Однако, несмотря на лёгкое возбуждение от водки, возражать не стал – понял, что не к месту, и сдержался. Да и профессор вряд ли позволил бы себе такую роскошь – наставление от Петра Алексеевича. С какой стати? Для этого есть специально обученные батюшки. В общем, если чем и крыть, то Кантом – категорическим императивом, который посредством чистого практического разума дарует человеку осознание долга и ангельскую добродетель…
– А знаете, Пал Палыч, как под Якутском на белых куропаток охотятся? – задал риторический вопрос профессор. – Идут зимой с термосом горячей воды и мешочком клюквы за город, наливают воду в бутылку и делают в глубоком снегу дырки – стенки ямки оплавляются и леденеют. Вокруг ямок и на дно сыплют клюкву – куропатка идёт на клюкву, залезает в ямку, а наверх по ледяным стенкам ей не выбраться.
– У нас белой нет, – сказал Пал Палыч. – У нас – серая. Зимой к жилью жмётся. Если снега навалит, попробую по-вашему – на бутылку.
Цукатов встал со стула – островок дрогнул под его поступью – и, разворошив веткой с краю ещё не прогоревший костёр, выкатил из углей чёрную картофелину.
– Рано, – предупредил Пётр Алексеевич, – не пропеклась ещё.
– Ничего, – профессор перебрасывал обжигающую добычу из ладони в ладонь, – мне сгодится.
– Как человек, наделённый свободной волей, – не устоял перед сиянием категорического императива Пётр Алексеевич, – ты вправе устанавливать для себя принципы, определённые тем или иным объектом желания. Но…
– Отцепись, – профессор потянулся к соли. – Я с хрустиком люблю – недопечённую.
Когда покончили с ужином, стали устраиваться на ночлег. Цукатов пошёл укладываться в резинку, а Пал Палыч долго препирался с Петром Алексеевичем, пытаясь уступить гостю плоскодонку, но Пётр Алексеевич настоял, чтобы спать в лодку отправился Пал Палыч. Самого его сон отчего-то не брал, и он решил посидеть до утренних сумерек у тлеющего костерка на профессорском стуле. Оживлять огонь не хотел – по опыту знал, что света звёзд вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть во всех подробностях как чудеса, так и кошмары здешней ночи.
Погода менялась. На очистившемся небе взошла луна с отхваченным боком, точно сбежавший с убытком от Лисы Колобок. Сквозь открытый простор порывами пролетал лёгкий беззвучный холодок. Оставшись в одиночестве, Пётр Алексеевич поглядывал то на гранатово мерцающие угли, раздуваемые тихим движением воздуха, то на расстилающуюся за сплетением полуголых ветвей гладь, колеблемую дыханием ночи и качающую маслянистые лунные блики. В тишине раздавались всплески играющей в траве рыбы и редкие птичьи вскрики. Хмель мирно грел кровь, голова очистилась от мыслей, а на сердце было так легко, словно сердца не было вовсе. Или это душа? Или это её не было?
Проснулся Пётр Алексеевич разом, словно щёлкнул тумблер и в аппарат подали ток. Уже рассвело – над горизонтом на две трети показался слепящий шар, озаряющий небо с вытянувшимся сабельным клинком облаком над далёким лесом: сейчас – вж-ж-жик – и сбреет. «Прокуковали!» – сообразил Пётр Алексеевич. Он попытался встать и тут только понял, что сидит в воде – кострище затоплено, кусты торчат прямо из озерной глади, вокруг плавают остатки хвороста, ножки стула погрузились в глубину и вот-вот уже подмочит тряпичное сиденье. Остров тонул, оказавшись не укоренённым, плавучим, и Пётр Алексеевич тонул вместе с ним.
Неподалёку в резиновой лодке возился Цукатов, устанавливая деревянную скамью, снятую для удобства ночлега. Через дутый борт с выразительным осуждением поглядывал на расшалившиеся воды Брос. Пётр Алексеевич торопливо подтянул на ляжки отвороты болотников, встал, опираясь на подлокотник стула, – вода доходила почти до колена – и огляделся. Пал Палыч на плоскодонке, куда уже были закружены рюкзаки, собирал расставленные с вечера утиные чучела.
– Пал Палыч, что не разбудили? – удивился Пётр Алексеевич.
– А бесполезно, – откликнулся Пал Палыч. – Мне Геня ночью нашептал – нынче ня будет на зорьке проку. Первый раз, старый, явился – тяперь, с им, дело пойдёт.
– Во сне, что ли, явился? – Пётр Алексеевич поднял из воды стул и принялся складывать на весу.
– Нет, я ня спал – так поговорили. – В дальнейшие разъяснения Пал Палыч вдаваться не стал.
Пётр Алексеевич снял висящее на суку ружьё – прикладом оно едва не доставало до воды, – закинул за спину и осторожно двинулся к профессору, перед каждым шагом ощупывая ногой то, что ночью было островом, а утром стало дном, – помнил про зыбучие ямы.
– Стойте на месте, Пётр Ляксеич, – остановил его Пал Палыч, – ня то провалитесь. Я подгрябу.
«Атлантида! – окидывая взором обнажившийся простор, думал Пётр Алексеевич. – Земля-призрак…» События, происходившие с ним иной раз на здешних озёрах и в лесах, впоследствии зачастую представлялись сном или историей, которую он знал с чужих слов – вот и теперь определённо выходил тот самый случай.
Вдали на чистой воде виднелся табунок уток в соседстве с двумя белоснежными лебедями.
– Ну, хоть птицу увидели, – сказал Цукатов. – Уже не обидно.
Пал Палыч подогнал лодку и забрал Петра Алексеевича на борт, как дед Мазай зайца.
Высоко в небе с многоголосым гомоном прошёл большой гусиный клин. Пока Пал Палыч с Петром Алексеевичем проверяли сетки и выпутывали севшую за ночь рыбу, профессор на резинке ходил вдоль камыша в надежде спугнуть затаившуюся утку. Повезло – поднял стайку крякв и дублетом сбил селезня. Настроение поднялось – стрелка поздравили с почином и погребли к заводи, где бросили машину.
Как ни странно, все чувствовали себя довольно бодро, будто провели ночь на перинах, а не на зябком ветерке.
– Позавтракаем и на Оршанку двинем, – на подъезде к Новоржеву сообщил Пал Палыч. – Один кто-нибудь на лодке от Мештока по реке вниз пойдёт, а другой на машине у моста в Болоково встретит. – И добавил весомо: – На Оршанке сейчас утка сидит – Геня нашептал.
– А кто на лодке? – уточнил профессор.
– Ты, – без спора уступил Пётр Алексеевич. – Я наохотился.
Он и вправду был полон впечатлений от ночи у костра и затонувшего острова – есть к чему в себе прислушаться.
Цукатов моргнул и умиротворённо поинтересовался:
– По дороге, в Гускино, так, кажется, деревня называлась, стадо большое паслось. Это чьи коровы, Пал Палыч?
