Свет очага - Тахави Ахтанов
Сладковато-горький запах дыма, треск сосновых дров, лицо мне овевает жар пламени. Сладкие эти мгновения, предтечи и обещания глубокого, целебной силы сна. У огня о чем-то шепчутся какие-то люди… Я пробуждаюсь и лежу, с легкой печалью ощущая избавление от долгого тяжкого пути. Вот так бы лежать и лежать. И шепот у печурки, хоть и неразборчивый, мягок и приятен слуху. Но вот эту сонную тишину нарушил плач младенца. Сердце мое сладко екнуло. Начал он негромко, но тут же стал кричать, наполняя криком всю землянку.
Вслед за ним вскрикнула и я. Сухощавый человек у печки поднялся, подошел, склонился надо мной.
— Проснулись? Долго же вы спали, — сказал он тихо. — Ну как мы себя чувствуем?
— Ребенок… ребенок плачет.
— Ну, раз думаете о ребенке, значит, чувствуете себя неплохо. Поздравляю с сыном. Чудесный мальчик, настоящий солдат. Взвесить я его не смог. Но парень крепкий.
Какой еще «вес»? Меня охватила жалость к захлебывающемуся в плаче ребенку. Захотелось увидеть его. Человек с продолговатым носом, выдающимися, как у лошади, скулами, с налетом усталости на лице был похож на колхозника — на сторожа или конюха, но это был врач, принимавший ночью мои роды… Ребенок был уже запеленат. Впервые в жизни кормить было как-то неловко и зуд охватил все тело… Крохотное существо, завернутое в тряпицу, казалось сначала и моим, и не моим, а когда оно жадно присосалось к груди, по ней словно ток прошел. Грудь сначала напряглась, потом доверчиво расслабилась: все мое существо наполнилось какой-то сладостной истомой, хотелось еще теснее прижать малыша к груди. Но он прилип крепенько, насытился не сразу.
— Сани не совсем удобное место для родов, — говорил между тем доктор, ласково поглядывая на меня. — Но все прошло удачно. И я благодаря вам впервые прошел акушерскую практику.
Я, вся была захвачена ребенком и забыла поблагодарить доктора. Когда я покормила, он взял у меня малыша и передал молодой русской женщине, стоявшей позади него.
— Это Шура. Наша санитарка. Она присмотрит за вами, — сказал доктор. — Так как же вы себя чувствуете?
— Хорошо.
— Если хорошо, то сообщу вам еще одну радостную весть. Ваш муж здесь. Он заходил, когда вы спали. Шура, позови-ка старшего лейтенанта Едильбаева. Вас-то он видел, а сына еще нет. Теперь все радости отпразднуете разом.
Касымбек!.. Господи, что-то говорил о нем тот джигит… Абан, кажется, но я в муках ничего не разобрала. Надо было бы вскочить от прихлынувшей радости, броситься с криком наружу, а я едва могу шевельнуться, и даже теперь боюсь поверить этой вести. Столько счастья мне привалило в один день… Сердце стучит, бьется. Трудно выдержать не только большое горе, но и большую радость. Боже мой, что же я разлеглась, лежу себе преспокойненько. Я подняла было голову, но доктор остановил меня.
— Вам нельзя двигаться, — сказал он. — Вредно вам волноваться, никак нельзя. Кажется, оплошал я. Мне следовало малость повременить. Моя вина. Виноват.
Я уронила голову, но тотчас же снова подняла ее в нетерпении. Что ж, и лежать вот так, когда придет Касымбек?.. Неподвижна навешенная у входа мешковина, не слышно топота ног, громко-громко бьется мое сердце. Сейчас, когда войдет Касымбек… Нет, никак не могу заставить себя поверить в то, что прямо сейчас увижу Касымбека. Честно говоря, я уже и забывать его стала: всего три месяца прожили мы вместе и шесть месяцев была я с ним в разлуке. Полгода! За эти полгода прошла половина моей жизни. Восемнадцать предыдущих моих лет стояли отдельно и над ними возвышалось такое короткое и такое огромное время, время моих мытарств и страданий. Потому что Касымбек, бабушка Камка, весь мой аул, казалось, остались на другом берегу моей жизни, таком далеком, что во мне поселилось отчуждение и к прошлой моей жизни, и к Касымбеку. А может быть, и Касымбек за эти кровавые месяцы, когда только «черной козе жизнь и дорога», охладел ко мне?
Радость и сомнения смешались, я запуталась от нахлынувших дум и не заметила, как пришел Касымбек. Я обернулась — у двери стоял молодой военный в шинели и шапке: Касымбек! В землянке было сумрачно, но я видела, как осунулся он, потемнел и посуровел лицом, во всем его облике ощущалась какая-то сухость. Чуть пригнувшись из-за низкого жердяного потолка, он молча приближается ко мне. И молча гляжу на него я и тянусь вся к нему. Вот они, те же выпуклые глаза, что глядели на меня с надеждой и робостью… Не знаю, кажется, закричала, прижалась к нему крепко, уткнулась лицом в ворот шинели и затряслась в плаче, не могу никак остановиться и хоть слово сказать. И Касымбек, видно, хочет, чтобы я выплакалась, молчит и только осторожно прижимает к груди, гладит мои волосы, затылок. И долго мы оба ничего не говорили друг другу, боясь опустевших вдруг слов. Наконец, Касымбек оторвал меня от груди, заглянул мне в лицо.
— Я думал, война только разлучает людей. Выходит, и сводить она умеет, — говорит кто-то по-русски.
Я совсем забыла о докторе, о санитарке Шуре, на какую-то минуту даже о сыне своем забыла.
— Ну, товарищ старший лейтенант, поздравляю! Сразу два поздравления вам. Первое, нашлась пропавшая супруга, а второе — отец вы теперь. Как ни косит война людей, а жизнь делает свое дело. Вот оно как, — сказал доктор, пожимая обеими руками руку Касымбека. — Супругу вашу я уже поздравил. — Ну, а с вас причитается.
— С-спасибо! Спасибо вам! — говорил Касымбек, он не находил других слов и только растягивал губы в улыбке.
Он возмужал, но все та же детская улыбка светилась на его лице, словно мы с ним не разлучались ни на миг.
— А все-таки встреча ваша — поразительнейшее событие, — покачал головой доктор. — В самом деле… Гляди-ка, ты а?…
— Я думал, Назира уже давно в родных краях.
— И я думала, ты воюешь на фронте.
В это время вошел Абан.
— Товарищ старший лейтенант, разрешите войти, — сказал он весело и громко, и Касымбек весело махнул ему рукой.
— Ну, Назира-женгей, поздравляю вас с мальчиком. Пусть он растет крепким. Пуповину мальчику резал я, значит, я его, так сказать, крестный отец. По обычаю мне полагается чапан.
— Не чапан, а шубу тебе подарю, — засмеялся Касымбек.
— Да? Тогда эту шубу я дарю
