Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— Ванюшка! Помогай! — диким голосом закричал Салакин.
Ванюшка, стиснутый холодом, лежал в дровнях, зарывшись в кули из-под углей, и, когда услыхал крик угольщика, его охватил страх. Он сразу, инстинктом, догадался, в чём дело, и ещё глубже сунул голову в кульё…
«Скажу, — я спал, — я не слыхал», — быстро сообразил он.
Но когда раздался зов товарища на помощь, он весь вздрогнул и выскочил из саней, словно ком снега из-под копыта лошади. В его мозгу искрой мелькнула мысль, что, если угольщик одолеет Салакина, он убьёт и его, Ванюшку. А когда он очутился около двух человеческих тел, скрутившихся в один огромный узел, увидал облитое кровью, но всё-таки черное лицо угольщика и кистень, который болтался на правой руке, судорожно искавшей его чёрными пальцами, — Ванюшка схватил эту руку и стал ломать, коверкать, вертеть её…
Маленькая, мохнатая лошадка с печальными глазами, качая головой, тихо шагала по дороге, увозя куда-то в холодную и мёртвую даль троих людей, которые, хрипя и скрежеща зубами, бессмысленно возились в дровнях, а другая лошадь, боясь, что ноги этих людей ударят её по морде, начала потихоньку отставать.
VIIКогда Ванюшка, усталый, вспотевший, очнулся от борьбы, он со страхом в глазах вполголоса сказал Салакину:
— Гляди, — где лошадь-то? Ушла!
— Она не скажет, — пробормотал Салакин, вытирая кровь с разбитого лица.
Спокойный голос товарища уменьшил страх Ванюшки.
— Н-ну, наделали делов! — искоса глядя на угольщика, сказал он.
— Лучше нам его убить, чем ему нас, — так же спокойно проговорил Салакин и тотчас же деловито добавил: — Ну-ка, давай его раздевать! Тебе — полушубок, мне — чапан. Надо скорее, а то встретит кто-нибудь или нагонит…
Ванюшка молча начал перевёртывать угольщика, снимая с него одёжу, и всё посматривал на товарища. Он подумал:
«Неужто не боится?»
Спокойное, деловое отношение товарища к убитому вызывало у Ванюшки удивление и робость пред товарищем. И ещё более удивляло его рябое, исцарапанное лицо Салакина, — оно всё вздрагивало, кривилось, точно от безмолвного смеха, и глаза на нём блестели как-то особенно, точно он в меру выпил вина или чему-то сильно обрадовался. В борьбе Ванюшка потерял картуз, Салакин взял шапку угольщика, сунул её Ванюшке и сказал:
— Надень, — озябнешь так-то! Да и нехорошо… Человек, и вдруг — без шапки. Почему такое?
Он начал выворачивать карманы штанов убитого и делал это так быстро и ловко, точно всю жизнь только тем и занимался, что убивал и грабил людей.
— Надо всё соображать, — говорил он, развязывая кисет угольщика. — Никто без шапок не ходит. Ишь ты, — золотой, пять целковых, — нет, семь с полтиной…
— Ты, — робко заговорил Ванюшка, глядя на монету загоревшимися глазами.
— Чего? — быстро окинув его взглядом, спросил Салакин. И пренебрежительно проворчал: — Ужо этого добра у нас будет довольно! Н-но, шагай, малышка! Вези скорей…
И Салакин ударил ладонью по крупу лошади.
— Я не про деньги, — сказал Ванюшка. — Я хотел спросить…
— Чего?
— Ты-первый раз это? — Ванюшка показал глазами на раздетое тело угольщика.
— Дурак! — усмехаясь, воскликнул Салакин. — Что я, разбойник, что ли?
— Я потому, что больно скоро ты его раздел…
— Живых — раздевают, а мёртвого — не велика мудрость.
И вдруг Салакин, стоявший на коленях, покачнулся и тяжело упал на ноги Ванюшки, тот вздрогнул, точно всё тело его вдруг окунулось в холодную воду, закричал, стал отталкивать от себя товарища, а лошадь от крика пустилась вскачь.
— Ничего, ничего, — бормотал Салакин, хватаясь за Ванюшку. Лицо у него стало синее, глаза тупые, тусклые.
— Между крыльцев он меня ударил. Сердце схватило… пройдёт…
— Еремей, — дрожащим голосом заговорил Ванюшка. — Воротимся, Христа ради!
— Куда?
— В город! Я боюсь…
— В город — нельзя! Нет, мы поедем, продадим лошадь, — потом туда — к Матвею…
— Я боюсь, — уныло сказал Ванюшка.
— Чего?
— Пропадём мы, брат! Чего теперь будет? Али мы за этим шли с тобой?
— Подь ты к чёрту! — громко крикнул Салакин, и глаза его злобно сверкнули. — «Пропадём!» Что значит- пропадём? Одни мы с тобой, что ли, человеков убиваем? Первый раз, что ли, на земле это случилось?
— Ты не сердись, — плачевным голосом попросил Ванюшка, видя, что лицо товарища снова стало каким-то отчаянным и точно пьяным.
— Как тут не сердиться! — с негодованием воскликнул Салакин. — Вышло эдакое…
— Ты погоди, — что мы делаем? — убедительно заговорил Ванюшка, вздрагивая всем телом и боязливо оглядываясь вокруг. — Куда мы его везём? Ведь сейчас Вишенки должны быть, — а мы с тобой чего везём?
— Тпрру, чёрт! — крикнул Салакин на лошадь и быстро, легко, как мяч, выскочил из дровней на дорогу.
— Верно, брат! — забормотал он, хватая угольщика за руку. — Бери его, тащи! Бери за ноги, ну! Тащи!
Ванюшка, стараясь не видеть лицо трупа, приподнял его ноги и всё-таки увидал что-то синее, круглое, страшное на месте лица угольщика.
— Рой яму! — командовал Салакин и прыгал в рыхлом снегу, разгребая его сильными, торопливыми движениями ног в обе стороны. Он делал это так странно, что Ванюшка, опустив тело угольщика на рыхлый снег, встал над ним и смотрел на товарища, не помогая ему.
— Зарывай, зарывай, — говорил Салакин, усердно и быстро засыпая снегом грудь и голову убитого. Товарищи возились в двух шагах от дровней, а лошадь, скосив шею, одним глазом смотрела на них и стояла неподвижно, точно замёрзла.
— Едем, готово, — сказал Салакин.
— Мало! — возразил Ванюшка.
— Чего мало?
— Заметно, — бугор…
— Всё одно!
Они сели в дровни и поехали дальше, плотно прижавшись друг к другу. Ванюшка смотрел назад по дороге, и ему казалось, что они едут страшно тихо, потому что бугор снега над телом убитого не скрывался из глаз.
— Гони лошадь, — попросил он Салакина, плотно закрыл глаза и долго не открывал их. А когда открыл, то всё-таки увидал вдали, влево от дороги, небольшое возвышение на гладком снегу.
— Эх, пропадём мы, Ерёма, — почти шёпотом сказал Ванюшка.
— Ничего, — глухо ответил Салакин. — Продадим лошадь, потом — опять в город… Ищи нас! Вот они, Вишенки-то…
Дорога опускалась под гору, в неглубокую снежную долину. Чёрные голые деревья задвигались по бокам дороги. Крикнула галка. Товарищи вздрогнули, молча взглянули в лица друг другу…
— Ты — осторожнее, — шепнул Ванюшка Салакину.
VIIIВ кабак они вошли развязно, шумно.
— Ну-ка, добрый человек, — сказал Салакин кабатчику, — нацеди нам по стакашку!
— Можно, — ответил высокий, чёрный мужик с лысиной, вставая за стойкой. И он посмотрел на Ванюшку так приветливо и просто, что Кузин остановился посреди кабака и виновато улыбнулся.
— В нашем этом месте такой порядок, — заговорил кабатчик, ставя пред Салакиным водку, — что люди, когда куда входят, так говорят: «здорово!» или там «здравствуй!» Дальние будете?
— Мы-то? Нет, мы… мы тут не больно далеко… вёрст тридцать, — объяснил Салакин.
— В котору сторону?
— В эту, — и Салакин указал на дверь кабака.
— Из-под города, значит? — спросил кабатчик.
— Вот… Иди, Ваня, пей!
— Брат, Ваня-то?
— Нет, — быстро ответил Ванюшка. — Какие мы братья!
В углу кабака, около двери, сидел маленький мужик, с острым птичьим носом и серыми, зоркими глазами. Он встал с места, медленно подошёл к стойке и в упор, бесцеремонно оглядел товарищей.
— Ты чего? — спросил кабатчик.
— Так, — скрипучим голосом сказал мужик. — Думал — может, знакомые какие…
— Посидим немножко мы, погреемся, — сказал Салакин, отходя от стойки, и дёрнул Ванюшку за рукав.
Они отошли в сторону, сели за стол, мужик с птичьим носом остался у стойки и что-то негромко сказал кабатчику.
— Поедем, — шепнул Ванюшка Салакину.
— Погоди, — громко ответил Салакин.
Ванюшка укоризненно поглядел на товарища и покачал головой. Ему казалось, что теперь громко говорить при людях опасно, нехорошо, неловко.
— Налей-ка нам ещё по одной, — предложил Салакин.
Дверь кабака завизжала, и вошли ещё двое: один — старик, с большой седой бородой; другой — коренастый, большеголовый, в коротеньком, по колено, полушубке.
— Доброго здоровья, — сказал старик.
— Добро пожаловать, — ответил кабатчик и поглядел на Салакина.
— Чья лошадь? — кивая на дверь головой, спросил коренастый.
— Вот этих людей, — указывая пальцем на Салакина, медленно выговорил остроносый мужик.
— Наша, — подтвердил Салакин.
А Ванюшка слушал голоса, и у него замирало сердце от тревоги. Ему казалось, что здесь все люди говорят как-то особенно, слишком просто, как будто они всё знают, ничему не удивляются и чего-то ждут.
