Виктор Конецкий - Начало конца комедии
-- А кто с тобой спорит?! -- воскликнул Адам, неожиданно сворачивая в глухую бетонную трубу-туннель с дежурным негром возле КПП. После оживленной предрождественской толпы на улицах пустынность трубы была особенно таинственна и даже иррациональна, И на какой-то миг мне даже показалось, что Адам собирается показать мне водородное бомбоубежище, но это оказался высотный гараж. Адам на ходу схватил протянутый дежурным талон, негр крикнул: "Седьмой этаж, сэр!", Адам газанул, и мы пошли ввинчиваться, задрав нос, в бетонную трубу-туннель-змеевик в общем направлении к альфе Ориона.
-- Сегодня каждый художник вынужден стимулировать в себе суеверие, чтобы оживить творческий стимул,-- грустно сказала Пэн в темноте трубы.-Сама жизнь дает слишком мало поводов для творческого возбуждения и восторга от жизненной красоты. С этим-то ты согласен?
-- Большинство не стимулирует, а симулирует, -- сказал я.
-- Ад, зачем ты сворачиваешь на пятый? -- спросила Пэн. -- Ведь черный внизу сказал -- седьмой!
-- Дорогая, умоляю тебя! Не говори под руку, когда я ищу место поставить машину! Помолчи хоть секунду! Пора тебе знать, что седьмой этаж это открытая крыша, а на улице дождь! -- с этими словами Адам свернул на пятый этаж, и мы медленно двинулись по бетонному склепу, уставленному автомобилями, в поисках места. Помещение напоминало центральный антирелигиозный музей в Ленинграде, то есть подвал Казанского собора. Одинокие вахтеры мерзли у телефонов, провожая нас затаенно-вежливо-злобными взглядами старых музейных служительниц.
-- Если вы диалектики, -- сказал Адам, -- то должны понимать, что став на путь рацио, внедряя рацио б производство и жизнь, пропитывая себя рацио, вы обнаружите вдруг и у себя в культуре сильную струю иррацио -- борьба противоположностей -- так это называется, да, дорогая? Ни одного свободного стойла! Посмотрим шестой!
-- Это повторяется каждый раз! -- сказала Пэн. -- Если черный внизу сказал "седьмой", значит, место есть только там, но Ад никогда ему не верит! И мы плутаем здесь, как туристы на Арлингтонском кладбище! Это и есть наш протест против рацио, это наша ирро, понимаешь теперь?
-- Ничего подобного! -- не согласился Адам, заруливая в очередной виток бетонного змеевика. -- Мы много раз обнаруживали здесь местечко! -- и он начал медленно-похоронный объезд шестого этажа, битком забитого автомобилями.
-- Ну, вот видишь, какая у него иррациональность!-- воскликнула Пэн. -Разве он ее симулирует? Она у него -- детская! И потому я так люблю его! И потому не боюсь за его будущее: ни мир, ни общество никогда не будет сводить с ним счеты -- я очень-очень в это верю!
Адам хохотал -- он выруливал на крышу, в дневной свет, под ноябрьские небеса. А мне почему-то почудились в голосе Пэн черненькие, как нотные значки, тени. И даже показалось, что Пэн совсем не так уж железно уверена в защищенности своего мужа от мира и общества. Но, может быть, мне так показалось только от мрака бетонного гаража.
-- Вот наше место! -- воскликнула Пэн и захлопала в ладоши. -- Я умираю от голода! Мы сейчас будем очень вкусно есть в итальянском ресторанчике! -она выглядела при дневном свете как счастливая девочка, но это не была инфантильность кокетки, это была открытая радость от близкого вкусного обеда молоденькой и счастливой женщины.
-- Какая жалость, что нынче они не носят подвязок!--сказал Адам, обнимая правой рукой жену. Левой он крутил баранку, загоняя машину в стойло. -- Я носил бы подвязку Пэн как браслет, я бы никогда ее не снимал...
Из итальянского ресторанчика, где мы вкусили спагетти, а позвонил на судно. Оказалось, что груз выкинули раньше срока, и меня уже ждали, и окончание прогулки с Адамом и Пэн получилось скомканным. Был час пик -конец рабочего дня. Пробки на каждом перекрестке, но самая длинная -- хуже, нежели в бутылке шампанского, -- на подъезде к Бруклинскому мосту. Мы потеряли час, чтобы пропихнуться сквозь запутанные вензеля дорожной развязки. И мне стало не до разговоров о литературе. Нет ничего отвратительнее, нежели задерживать судно своей персоной.
Автомобили терлись друг о друга скользкими боками и дышали с хрипом, как собаки, когда они волокут хозяина по кочкам, пытаясь выскочить из ошейника. Только на самом мосту стало свободнее, и Адам припустил со свистом. В Бруклине я взял на себя функции проводника, ибо Адам уже забыл дорогу к причалу No 7. Мы свернули направо и темными ущельями неряшливых улиц выбрались к набережной Ист Ривера. Там показались причалы и склады, а от ударов встречного ветра машина стала вздрагивать и как-то подвзлетать, потом ударил по тонкому металлу машины зверский ливень.
-- Пэн, почему ты молчишь и ничего не рассказываешь нам? -- в последний раз поинтересовался Адам. И Пэн сказала, что она уже знать не знает, где мы едем и что такое вокруг нас творится.
Адам с великолепной наглостью промчался мимо охранников в ворота причала No 7, и я увидел над крышей склада трубу родного теплохода с подсвеченной прожектором эмблемой серпа и молота. На причале возле судна было уже по-отходному пусто. Ливень кружился вокруг палубных огней. Огромный черный борт вздымался над причалом, и трап на нем казался слабеньким, как ручка ребенка.
-- Я не могу пригласить вас к себе, -- сказал я.-- Вы уж простите, ребята. Сейчас у меня будет много дел. Приезжайте в Ленинград. Я буду очень ждать.
Ливень расстреливал автомобиль крупнокалиберными очередями. Мы помолчали, вспоминая, чтобы такое главное не забыть сказать друг другу на прощанье. И Адам вспомнил свое главное первым.
-- Я тебя уверяю, -- сказал он, -- благодать вот-вот уже сойдет на Землю. А может, мы с Пэн иногда так думаем, она уже сошла и бродит совсем близко от всех нас. Да, Пэн?
__ Да, дорогой, она ждет нас в Найроби, -- сказала Пэн.
-- Давайте-ка сюда мою шубу! -- вспомнил я свое главное.
-- Тебе придется взять еще вот это, -- сказала Пэн, выщелкивая из ушей сережки. -- Подари их от меня той женщине, которая никогда не поет.
-- Спасибо, ребята, но если эта штука дорогая, то она не впишется в таможенную декларацию.
-- Тогда отдай сережки дельфинам, -- сказала Пэн. -- Нагнись, я тебя поцелую.
Я нагнулся, и она меня поцеловала.
-- Сейчас покачнулось здание Организации Объединенных Наций!-пробормотал Адам.
Я открыл дверцу в ливень и ветер. Бумага на пакете с шубой сразу затрещала под натиском стихии.
Сложное дело подниматься по корабельному трапу в сильный ветер, когда руки заняты. И не очень-то эстетично это выглядит со стороны. Но никто не смотрел мне вслед со стороны: Ад задним ходом отпрыгнул от трапа и исчез за углом пакгауза.
И мне показалось, что им уже здорово начал мешать третий лишний, им хотелось остаться одним, им не терпелось домой, чтобы любить друг друга.
Пожалуй, я давно уже никому так не завидовал, как Адаму и Пэн в этот момент.
В Балтиморе я купил "Четверг верхом на мотоцикле". Это странная и грустная книга. Промышленный шпион обречен на разоблачение. Он знает об этом и знает, что на допросах его ждет мучительство. И вшивает себе ампулу с ядом. Она сработает, если на клапан подействуют определенные звуковые частоты и мелодия -- "Реквием" Моцарта. И вот когда герой засыпался, то говорит мучителям, что откроет все секреты, если ему дадут послушать "Реквием". И ему дают...
Последний раз в Антверпене
Рассказ
Три маленькие яхточки дрейфовали в тумане, связанные тросом. Они связались, чтобы не потеряться в мокрой мгле и не разрушить компанию. Радар почему-то не взял их. И мы чудом успели отвернуть, когда прямо по носу возникли три белокурых привидения с обвисшими парусами, три бездумные маленькие бестии, или три наивные бестии, или три парочки самоубийц.
Мы промчались в полусотне метров, а нам махала какая-то набитая романтикой или глупостью женщина, она смеялась и махала ручкой в алой варежке. Надо же -- кататься на яхте в Северном море в декабре! Что тут оставалось сделать? Только показать женщине кулак, а потом проводить глазами исчезающие за кормой три маленьких привидения, и пожать плечами, и отшагнуть обратно в тепло рубки, и накатить дверь, прижать ее клином, чтобы она не откатывалась на кренах и вибрации, и опять вернуться к радару, испытывая острейшее желание еще сбавить ход, но мы и так сильно опаздывали в Антверпен, и сбавлять ход никак невозможно было, ибо нигде время с такой скоростью и очевидностью не превращается в доллары, как на море. И с годами мысль об этих долларах входит в плоть и кровь.
Милях в тридцати от Флиссингена туман поредел -- его здесь разгонял сильный ветер с берега. И по левому борту обнаружились два столба белого дыма с огненными проблесками -- голландское специализированное судно сжигало сухопутный мусор. Оно маленькое, но дым валит из него, как из Везувия и Ключевской сопки вместе взятых. И стараешься пройти с наветра, чтобы не нюхнуть вони -- она проникает в рубку даже при опущенных окнах.
