Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет
– Ну и что? – спросила она.
– Видишь, я здесь, – ответил он уклончиво.
– Тебе нужна была еще одна подсказка? – Она чуть улыбнулась.
– Да, нужна была, – признался он. – А теперь я хочу, чтобы ты приняла свою.
– И что произойдет? – поинтересовалась она.
– На два часа ты останешься с самым сильным своим чувством, тем, которое ты пережила в прошлом и которым, возможно, живешь и сейчас.
– Хорошо, – согласилась она доверчиво, затем подошла к сервировочному столику, налила в бокал воды.
– Ты будешь здесь? Через два часа.
В ее голосе звучал испуг, он услышал его, улыбнулся, потом кивнул. Она проглотила таблетку.
– Мне лечь? – спросила она.
Он снова кивнул. Она легла на диван, он сел на стул в метрах двух от нее, не более. Через пять минут она произнесла его имя, потом снова, потом стала говорить такое, что у него закружилась голова. У него всегда от ее слов кружилась голова. Он так и просидел два часа с помутненной головой, и единственная простая мысль, которая в ней продолжала беспокойно вертеться, состояла всего из трех слов. «Какой же я идиот! – повторял он снова и снова. – Какой же я идиот!»
Открыв глаза, она увидела его и улыбнулась. «Она всегда улыбалась, когда просыпалась по утрам», – вспомнил он.
– Что это было? – спросила она. – Это было так чудесно, ты знаешь?
– Знаю, – ответил он. – У меня есть еще две таблетки. Мы можем принять их одновременно. Представляешь, мы одновременно будем вместе, там, в нашем прошлом, когда нам по двадцать, но и сейчас, здесь, мы тоже будем вместе. И все переплетется. Это должно быть необычно.
– Ты все же такой странный, чудной. Ты совсем не изменился. – Она не переставала улыбаться. – Нет, не сейчас. Мы так сделаем, но потом, а сейчас иди ко мне, я хочу тебя такого, какой ты сейчас. Я так долго была без тебя.
Ну вот, еще один рассказ, думаю я. Похоже, человеку, который писал эту книгу, не давали покоя время и прошлое. Так же, как и мне. Видимо, мы с ним в этом похожи. Я опять пытаюсь представить его, но не могу. Порой мне кажется, что он должен быть старым, как Альфред, или пожилым, во всяком случае. Но, с другой стороны, мне хочется, чтобы он был молод и полон сил. Это потому, думаю я, что он симпатичен мне.
Я смотрю в открытую прореху окна, мне холодно, я подхожу и закрываю его. В любом случае надо пойти одеться, не ходить же целый день обернутой в полотенце. Я вспоминаю, как Рене разглядывал меня, когда я вот так же, в одном полотенце, выходила после ванны. Мне было приятно, что он смотрит жадными, раздразненными глазами, но и немного страшно. В них пряталась хищность, в его глазах, и хотя я видела, что сейчас он любуется мной, но я также знала, что он и есть хищник. Я не раз убеждалась в этом, наблюдая за ним не только на трассе, но и вообще в повседневной жизни.
Однажды я не выдержала и написала Стиву, я была обеспокоена и нуждалась в совете.
«Ты боишься его», – повторил Стив, и на этот раз я не возразила.
«Не знаю, – ответила я, – возможно, ты и прав. Но если и боюсь, то не за себя, а за него. Меня пугает, что его поступки рано или поздно спровоцируют во мне процесс отторжения, что чаша переполнится. Что я в какой-то момент окажусь не в силах принимать его полностью, как все еще принимаю теперь».
«Мне и сейчас, – созналась я в следующем письме, – порой трудно с ним. Я не переношу его друзей, особенно этого скользкого Жан-Поля, мне кажется, что все, к чему он прикасается, сразу пачкается. Я терпеть не могу гонки. Да и эту вечную жесткость Рене, его злость – я их тоже не люблю. Иногда мне даже кажется, что это не жесткость, а банальная жестокость, основанная на безразличии.
Знаешь, недавно был случай в ресторане. Мы часто ходим обедать, Рене тратит много сил на тренировках, после гонок он вообще сильно теряет в весе. В этот раз за соседним столиком сидели два парня лет двадцати-двадцати двух. И что-то произошло, я даже до конца не поняла что. Рене потом утверждал, что они говорили про меня, ну, ты сам понимаешь, о чем, а Рене услышал и ответил им. Они быстро говорили, и потом этот французский мат, который я не знаю, я лишь увидела, как в глазах Рене появилось холодное безразличие, которое я так хорошо знаю. Он замолчал, а они продолжали его задирать, теперь уже не только меня, но и его.
Один из ребят предложил ему помочь, в смысле, со мной помочь, а я толкала Рене в бок и просила: «Давай уйдем! Я прошу тебя, давай уйдем, не связывайся!» Это была шпана, они были одеты, и говорили, и вели себя, как шпана, у них могли быть ножи, и я повторяла: «Давай уйдем, у них может быть оружие!» А они слушали, как я уговаривала, и смеялись. И тут мне показалось, что Рене поддался, его лицо немного смягчилось, он даже попытался улыбнуться.
– Мужики, чего нам ссориться? – сказал он, стараясь добродушно. – Зачем? Пойдем лучше выпьем, дама нас подождет, я угощаю.
И он встал, я все еще надеялась, что мы уйдем, но он встал и подошел к ним и еще раз предложил не ссориться и выпить, и они все втроем подошли к стойке. Конечно, я бы предпочла уйти, но все равно радовалась, что обошлось, потому что один из них был громадного роста, другой был не выше Рене, но первый – просто гигант, и очень хорошо, думала я, что Рене не полез в драку. Я смотрела, как они стояли у стойки и говорили, теперь вполне мирно, и пили пиво.
Это было точно пиво, потому что я увидела, как сначала пивная пена взлетела вверх, очень высоко, потом ее в воздухе перегнала жидкость, а потом кружка, как будто они наперегонки, кто вперед. Я не поняла, что произошло, Рене продолжал стоять, как и стоял, мне показалось, не двигаясь, я так и не поняла, почему гигант вдруг оказался маленьким, перегнутым вдвое, напополам, он кашлял и оседал, он все еще продолжал оседать. Первое, о чем я подумала, что его ударили, но я не заметила кто, хотя я следила за Рене, я почему-то следила. А потом лицо того, кто еще только что был гигантом, дернулось, вся фигура распрямилась в коротком полете, почти горизонтальном, и раздался грохот. Я сразу увидела кровь, она не текла, не струилась, даже не выступила, просто лицо мгновенно покрылось кровью, как будто она появилась разом ото всюду: из носа, изо рта, из ушей. Это был настолько неестественный переход в цвете, что мне стало дурно. Рене посмотрел на второго, тот тоже, как и я, не успел понять, что произошло, он все так же держал кружку в руке, он даже не перестал улыбаться. Я услышала, как Рене сказал ему: «Отойди» и даже выдвинул руку, как бы указывая куда, но тот не успел, и опять я упустила движение.
«Почему я упускаю его движения?» – подумала я, видя только, как голова этого, второго, мотнулась, он весь как бы содрогнулся. Он еще стоял на ногах, но хрупко, было видно, что так долго не продлится, было что-то ложное в твердости его ног. Но он продолжал стоять, и теперь я наконец увидела, как Рене, подавшись вперед корпусом, резко двинул согнутой в локте рукой, как бы пытаясь обнять себя самого за шею, но я все же успела заметить, как его локоть врезался, я не разобрала куда, не то в челюсть, не то в висок. И тот осел, он не упал, а сел на корточки, запрокинув голову вверх, и я все ждала, что Рене ударит его ногой, как того, первого, но он не ударил, а просто повернулся и пошел ко мне.
Проходя, он наклонился над тем, большим, который так и продолжал лежать, подминая под себя раздавленный стул, но все происходило слишком низко, я видела лишь короткий взмах: в нем одном чувствовалась зверство, как будто вышибло тяжелый сгусток злости. А потом Рене снова шел ко мне.
– Пойдем, – сказал он, – пока они полицию не вызвали. – Но в голосе его не слышалось ни спешки, ни суеты, он вынул деньги за недоеденный обед, бросил на стол, не считая, и, не дожидаясь меня, пошел к двери.
Я посмотрела назад, на маленький зал, те, немногие, кто сидел в нем, были в шоке, даже бармен застыл, никто не успел ничего понять за эти, если бы засечь, считанные секунды. И только когда уже с улицы я посмотрела через стекло внутрь, кто-то спешил к лежащим, кто-то набирал телефон, какая-то женщина кричала в голос. Я сама находилась в истерике, но не оттого, что эти двое были жестоко избиты – мне их не было жаль, – а оттого, что их жестоко избил Рене, что зверская, нечеловеческая хитрость таилась в его расчетливой холодности.
– Зачем ты это сделал? – спросила я уже в машине. Он не ответил, он, наверное, даже вопроса не понял. – Ты что, не понял, о чем я тебя спрашиваю? – Теперь, видимо, от пережитого страха во мне самой закипала агрессия. – Зачем?
Он пожал плечами.
– А что я должен был делать?
– Все, что угодно. Мы могли вызвать полицию. Мы просто могли уйти.
– Где гарантия, что они бы не пошли за нами. Зачем испытывать случай?
– Он так и сказал коряво «испытывать случай», и я передразнила:
– Испытывать случай! А ты не испытывал случай? А если бы они тебя?
– Глупости, – сказал он, – я установил правила. Побеждает тот, кто устанавливает правила.
