Холода в Занзибаре - Иван Константинович Алексеев
У каждого писателя есть своя точка «Джи», даже случайное прикосновение к которой мгновенно вызывает приятные последствия. И эйфория от правоты не напрасно прожитой жизни – из них далеко не самое главное. Все его существо в одну секунду затопило ярким, ослепительным, как атомный взрыв, животным восторгом – он впервые в жизни увидел, как кто-то чужой и незнакомый, в нарушение всех теорий вероятности, в двух тысячах километров от Москвы читает его, несколько лет назад изданную крохотным тиражом книжку.
Мягкую, уже потрепанную обложку «Прежде чем расстаться» он узнал в одно касание. Сердце понесло вскачь: объявить красному бикини, кто автор этой замечательной книги? Подождать, когда дочитает, чтобы услышать лучшие в мире слова? Броситься в номер за вином?
Судьба подкралась на цыпочках, горячо задышала в ухо.
– Ну как вам? – спросил он не своим, просевшим от волнения голосом.
– Что? – женщина прервала чтение, блеснула в его сторону очками.
Показать ее фото бывшей жене будет не стыдно.
– Книга. Нравится?
– Ничего.
Бикини отвернулась, отлистнула страницу назад. Значит, читает внимательно.
– А вы не знаете… – писатель в панике искал достойную завязки сюжета реплику и, когда нашел, врубил голос на полную катушку: – Где Аполлон хранит свой бумажник?
Красное бикини недоуменно надула полные губы, посмотрела на него сквозь глянцевый пластик темных очков и снова молча уставилась в книгу.
– А жаль! – сказал он, будто со сцены напрямую обращался в зал: – Могли бы интересно поговорить.
Она дочитала рассказ, расставив локти треугольником, вложила подбородок в ладони и с минуту смотрела куда-то вдаль, поверх книги, поверх скалы, вздымавшейся за железной дорогой. А потом внимательно, иногда отлистывая назад, прочитала еще один рассказ – короткий. Когда натягивала просторную желтую майку с надписью MIAMI, голова долго не показывалась – снимала в хлопковом сумраке лифчик и, может быть, переживала неожиданную концовку. Красные шорты натянула быстро, вбила ноги в пластмассовые тапки, покидала все в пакет и направилась в сторону лифта.
Створки раскатились, сделалось светло (стены у кабины были прозрачными), вошли, замерли, и, пока горизонт отодвигался, возвращая из морской бесконечности сначала белое перышко паруса, а потом и вытянутое тело большого корабля, дрожавшее в далеком горячем мареве, на ее лице и на загорелой руке, возлежавшей на алюминиевом поручне, мелькали тени от перекладин каркаса. О цвете ее глаз писатель догадался по зеленой хризолитовой сережке.
Он держался на отдалении. На подъеме к главному корпусу она купила у лоточника средство для загара, потом зацепилась языками с высокой объемной теткой в синей бейсболке, нелепом сарафане до щиколотки и с плоской, стекавшей к животу грудью. Ее было не слышно – она стояла к нему спиной. Тетка же говорила громким мужским голосом, размахивала руками. Долетали отдельные слова: …только в Лазаревской!.. …семь ножевых!.. …панадол?..
Стройные, с развитыми икрами ноги.
У поворота к бассейну она дала кусок сахара лошади фотографа, гнедой, с нарядным красным потником. Медленно, с остановкой, провела ладонью по шелковому хребту морды. Лошадь ее знала – положила голову ей на плечо. Когда писатель поравнялся с лошадью, та скосила на него желтый скучающий глаз, опушенный длинными ресницами, и сразу отвернулась.
Он как будто писал и одновременно смотрел пьесу со своим участием. Как зрителю, ему хотелось быстрого хеппи-энда. Но, как автор, он понимал, что героя нужно провести через испытания, прежде чем он достигнет цели.
В кондиционированных сумерках холла писатель почти ослеп, растерялся, и все же в протяжной глубине коридора успел ухватить воспрявшим зрением желтое пятно майки и открывшуюся вовнутрь дверь – на пол выплеснулся яркий свет.
Одна из двух фамилий на табличке у кабинета – ее.
В половине третьего, из-за нерешительности пропустив вперед двух человек, постучался в кабинет. Белый халат открывал ложбинку между грудей. Ее реплика писателю понравилась:
– О нет! Аполлон?
Потом в поезде он вспоминал, как она вышла из-за стола, как открыла белый шкаф, как извлекла из пакета заваленную пляжной одеждой и полотенцем книжку. Как там же, стоя у шкафа, нашла его фото, помещенное на форзаце, как недоверчиво, строгими глазами пограничника несколько раз сверила изображение с моделью.
– Хотите подпишу? – чувствуя уверенную поклевку, спросил писатель.
Она села напротив, резко передвинула через стол книжку, звонко шлепнула по столешнице шариковой ручкой.
– Татьяне Семеновне.
– А если серьезно? – он напрягся, вспомнив инициалы на табличке у двери. Ни первые, ни вторые с Татьяной Семеновной не совпадали.
– Это моя квартирная хозяйка. Ей понравилось.
– А вам?
Сюжет как будто двинулся в правильном направлении. Слух о том, что писательство – дело малопочтенное, до провинции, похоже, еще не докатился.
В Сочи поехали на такси. Она была из Таганрога, окончила Ростовский мед, всегда мечтала жить у моря, да и у ребенка весь год фрукты. Сюда после развода с мужем ее пристроила родственница матери, депутат горсовета. Южнорусская ласковость, пробивавшаяся в говоре, приятно щекотала слух.
Ее звали Леной, но свое имя она не любила.
– Оно какое-то лысое. Тебе не кажется? Элис как-то поволосатей. Алиса в стране чудес, кроличья нора, ну и всяко разно. И привыкла.
У нее был почти мальчишеский дискант, но удивлялась она подростковым баском:
– О нет! В самом деле?
В ресторане гремела живая музыка, разговаривать было трудно, приходилось кричать.
Он осторожно поинтересовался – такая яркая женщина и одна? Вопрос ее не смутил.
– Все мужики очень конкретные. Только о деньгах!
– А ты? – крикнул он.
– А я про другое! – крикнула она.
Нормально поговорить удавалось, только когда музыканты уходили на перерыв.
Ему хотелось говорить о книге. Он напоминал названия рассказов, ждал, как милостыни, восхищения. Она замирала над тарелкой, морщила лоб и губы, многозначительно кивала:
– Да, здорово.
– Сильно.
– Очень-очень.
Попросила растолковать, что такое постмодернизм.
Пригодилась запись из писательского блокнота, не влезавшая ни в один текст.
– Эксгумация трупа культуры, – небрежно обронил он.
– И все?! О нет! Это ты сам? Твое?
Он скромно пожал плечами.
Ела она с аппетитом. Когда ждали десерта, стянула из его тарелки два оставшихся шашлыка. И когда он уже потерял всякую надежду, почти слово в слово процитировала обширный кусок из рассказа, который он считал лучшим.
– Напоминает Уильямса, – сказала она.
Он решил, что это все же комплимент.
Бокалы с вином снова вздрогнули – огромный барабан ухнул четыре раза, в уши вонзился мощный, со скрежетом, гитарный аккорд.
Ресторан обошелся недорого: с чаевыми – триста тысяч.
В черноте неба, в яркости мерцающих звезд было что-то ненастоящее, как в планетарии. Политый асфальт
