Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
Глядя на нее, приходилось только удивляться.
Бабетта думала, разумеется, и о будущем. Герман был человек разумный, с ним можно было говорить обо всем. Он понимал не хуже нее самой, что теперь ей надо иметь свой собственный кров, как полагается, а это дело она давно уже обдумала.
Примыкая вплотную к пашне, принадлежавшей Борну, на опушке леса стоял ветхий домишко, в котором раньше жил лесной сторож. Домик был покрыт соломой. Ему было больше ста лет, и в нем давно уже никто не жил. Там было большое гумно, служившее прежде и амбаром, и две каморки. Этого было предостаточно, больше Бабетте и не нужно. Домик стоял на земле барона Дитлей, и Бабетта купила его за тысячу двести марок. Деньги она выложила барону Дитлей чистоганом на стол. Ведь деньги у нее водились!
Но больше всего Бабетту устраивало то, что домик был расположен на самой границе Борна. Бабетта могла в любую минуту забежать к ним и навести порядок. Без нее ведь им не обойтись!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Теперь Шпан почти не показывался в лавке. Вдова Шальке тщетно выслеживала его. Когда она в последний раз шила у Шпана, ей тоже не удалось повидать его.
— Не болен ли господин Шпан? — спросила она у Меты.
— Нет, господин Шпан не болен, но он становится все более странным. Теперь он почти всегда сидит запершись в своей комнате. Я сама его редко вижу.
Шальке вздохнула.
— Тебе тоже нелегко здесь приходится, — сказала она. — Такая молоденькая девчонка!
Придя на работу в следующий раз, она наконец увидела Шпана. Погруженный в свои мысли, он шел через комнату, шевеля губами, словно разговаривал сам с собой.
— Господин Шпан! Господин Шпан! — робко пролепетала фрау Шальке и поднялась со стула.
Шпан не обратил на нее внимания. Неужели он уже не слышит, когда к нему обращаются? Его серо-голубые глаза походили на глаза слепого — тусклые и безжизненные. Тут Шальке совершила неслыханную дерзость. Она загородила ему дорогу и сказала, что была снова в городе и собрала желательные сведения.
— Так, так, в городе? — Лишь теперь он узнал ее, и его взгляд оживился. — Фрау Шальке, не правда ли? Я давно вас не видел. Сведения?
Узкие губы Шпана чуть заметно вздрагивали. Он пугливо посмотрел на дверь, на его щеках выступил слабый румянец.
— Так, так… Ну и?.. — Он сдвинул очки на лоб и посмотрел на нее своими серо-голубыми тусклыми глазами. — Но присядьте же, пожалуйста, фрау Шальке! — пригласил он и стал нащупывать спинку стула.
— С вашего разрешения. Вы так неизменно добры ко мне, господин Шпан.
И Шальке принялась рассказывать. Собственно, рассказывать-то было почти нечего. Господин Шпан в последний раз спрашивал ее, в каких условиях живет в городе фрейлейн Христина, не правда ли? Она написала тогда своему брату Эмилю, но у него голова полна своих забот. Поэтому во время своей последней поездки она взяла это дело на себя. Шпан одобрительно кивнул. Это было вовсе не так просто, она должна была, по некоторым соображениям, действовать осторожно; но у нее есть смекалка. Шальке улыбнулась — с нею это случалось очень редко, — подняла на мгновение веки и быстро облизала губы бледным кончиком языка.
Ну так вот, она разузнала, что фрейлейн Христина вместе со своим другом живет в скромном пансионе на Гётештрассе. Пансион содержит бывшая оперная певица по фамилии Шпербер, его обитатели — преимущественно художники и актеры.
— Вместе со своим другом, говорите вы? — перебил ее Шпан.
— Да, вместе со своим другом.
Это обычное явление в артистической среде, совершенно обычное. Но в пансионе Шпербер живет и его жена, эта субретка с крашеными рыжими волосами. Возможно, что это вовсе не его жена; ничего определенного на этот счет ей узнать не удалось. Кто там разберется у них, у этих артистов?
Шпан кашлянул, словно собираясь перебить ее, но ничего не сказал.
Так вот, Шальке была в пансионе и говорила лично с фрау Шпербер. Она справилась, можно ли будет получить комнату для одного музыканта, ее знакомого. Вскользь она упомянула имя доктора Александера, заметив, что он очень одаренный капельмейстер и режиссер. На это фрау Шпербер, державшая себя очень важно, сказала, что, к сожалению, ей придется, по-видимому, скоро отказать господину доктору Александеру — он очень милый человек, но вот уже несколько месяцев не платил за комнату. «Шиллертеатр» закрылся, господин Александер остался без места и лишь иногда снимается в кино. Он постоянно пускает пыль в глаза, что собирается взять «Шиллертеатр» в аренду или открыть бар с танцами и что его невеста скоро получит из дому много денег. Но фрау Шпербер такими разговорами больше не проведешь. Ей только жаль его невесту — девушка она положительная, и ей совсем не место среди этих людей.
Да, потом она говорила с швейцаром того дома, и швейцар ей тоже сказал, что вся привольная жизнь наверху, в пансионе Шпербер, скоро придет к концу. Слишком уж они там распоясались. В пансионе живут киноактрисы и артистки театра, по ночам они привозят с собой мужчин, пьют и буйствуют. Артисты — совершенно чуждый мир! И сама эта фрау Шпербер…
Шпан слушал фрау Шальке с раскрасневшимся лицом и вдруг подал ей знак. Затем тихо поднялся и подкрался на цыпочках к двери. Быстро распахнул ее — никого.
— Продолжайте, фрау Шальке! — сказал он. — Мне показалось, что я слышу шаги за дверью.
Шальке продолжала рассказывать, все чаще облизывая губы острым бледным языком. Ее охватила истерическая жажда сочинять небылицы. У швейцара, сказала она, уже была полиция и справлялась, что происходит наверху каждую ночь. А однажды ночью из открытого окна неслись крики — какая-то киноактриса хотела выброситься из окна.
Шпан внезапно поднялся; он, как видно, был в полной растерянности.
— Благодарю вас, фрау Шальке, — торопливо сказал он. — Пожалуйста, не говорите об этом ни с кем. Вы правы, это чуждый мир, которого мы никогда не поймем. Я еще поблагодарю вас. — Он поспешно подал Шальке холодную руку и вышел.
А фрау Шальке сложила губы бантиком, вдела новую нитку и старательно взялась за шитье, таинственно шепча что-то себе под нос. Она уже не
