Равнодушные - Константин Михайлович Станюкович
— Очень буду рад… Очень рад чем-нибудь услужить вам, Николай Иванович!
«Ведь ты отец Инны!» — казалось, досказывало его лицо.
— Спасибо… спасибо, дорогой! — с какой-то особенной горячностью проговорил Козельский, словно бы торопясь заранее обязать Никодимцева своей задушевной благодарностью. — И возвращайтесь скорее, а то моя Инночка стоскуется! — прибавил Козельский, нежно взглядывая на дочь.
Инна невольно покраснела за отца.
— Однако пора и в вагон… Сейчас третий звонок! — проговорил Никодимцев.
И он несколько раз поцеловал руку Инны, с которой она сдернула перчатку, облобызался с Козельским, уже оправившимся от волнения и принявшим серьезный и в меру опечаленный вид, какой полагается иметь на проводах, взошел на площадку и глядел на невесту восторженно-проникновенным взглядом.
И Инна не спускала взгляда с Никодимцева.
— Так я завтра же напишу вам, Григорий Александрович. Вы в Москве не остановитесь?
— Нет. Пишите в Приволжье. А потом я сообщу Инне, куда писать… Мой привет Антонине Сергеевне и Татьяне Николаевне!..
— Спасибо… Они жалеют, что не могли проводить вас. Жена нездорова, а Тина хандрит…
Раздался третий звонок. Обер-кондуктор свистнул, и с паровоза разнесся ревущий свист.
Никодимцев простился еще раз с Инной долгим, серьезным и грустным взглядом, поклонился Козельскому и взволнованно проговорил:
— Берегите Инну!
Поезд тронулся.
Никодимцев еще раз поклонился, взглядывая на Инну, и вошел в вагон.
— Чудный человек Григорий Александрович! Какая ты счастливица, Инна, что у тебя будет такой муж. И как он тебя любит! — проговорил вдруг Козельский.
Инна Николаевна ничего не ответила.
Прошли последние вагоны. Козельский подал дочери руку, и они направились к выходу среди толпы провожатых. Козельский несколько раз приподнимал цилиндр, кланяясь и отдавая поклоны знакомым.
— Едем вместе, Инна. У меня карета. Я тебя завезу домой! — сказал он, когда они вышли на подъезд.
Глава двадцать шестая
Несколько минут отец и дочь ехали молча.
— Инночка!.. У меня к тебе большая просьба! — проговорил наконец Козельский ласковым, почти заискивающим тоном.
— Какая, папа?
— Выручи меня… Попроси Григория Александровича… Я понимаю, тебе неловко, но…
— О чем просить? — нетерпеливо и сухо спросила Инна.
— Чтобы он не отказал помочь мне выпутаться из очень неприятной истории в правлении… Чтобы он дал мне в долг пять-шесть тысяч и чтобы устроил мне место… Из правления я ухожу… Я сам напишу Григорию Александровичу, но напиши и ты… Поддержи мою просьбу, Инночка… Он для тебя все сделает…
— Но, папа… Ужели ты не понимаешь, что ставишь меня в невозможное положение? Ты не сердись, но я не могу исполнить твоей просьбы и умоляю тебя не просить у Григория Александровича денег. И то он заплатил пятнадцать тысяч за развод… Извернись как-нибудь!
— Ты не хочешь выручить отца?! — проговорил с упреком Козельский.
«Отец! Хорош отец!» — подумала Инна и вспомнила, как он занимал деньги у одного из ее поклонников.
— Я не могу просить Григория Александровича! — отвечала Инна Николаевна.
— Не можешь?.. Но понимаешь ли ты, что я нахожусь в отчаянном положении… Ты говоришь: «извернуться…» Я изворачивался, пока мог, а теперь…
И Козельский стал рассказывать о том, что ему необходимо возвратить пять тысяч, взятые им в долг у еврея-подрядчика, иначе — скандал… Его репутация будет замарана. Дело может дойти до суда… Враги его в правлении воспользуются случаем… А Никодимцеву ничего не стоит достать пять тысяч…
— Но я знаю, у него денег нет…
— Пусть выдаст вексель… Под его вексель я достану денег… Инна! Умоляю тебя… Другого выхода нет… Пожалуй хоть маму, если не жалеешь меня…
— Хорошо… Я напишу Григорию Александровичу!
— Завтра напиши…
— Завтра напишу! — холодно проговорила Инна Николаевна.
Козельский облегченно вздохнул.
— Спасибо, спасибо тебе, Инночка… Ты спасаешь меня…
Инна молчала. Отец понял, что дочь спасает его без особенного участия к нему, и про себя подумал о бессердечии детей, для которых он всегда делал все, что мог.
«И эта и Тина, обе они эгоистки!» — решил он и почувствовал себя обиженным.
Когда карета остановилась у подъезда, Козельский сказал дочери, что ему надо еще заехать по одному делу, но он скоро вернется.
— Так и скажи маме, пожалуйста! И ей о моих делах ни слова! — прибавил он и велел кучеру ехать на Васильевский остров.
Инна застала мать расстроенною, с красными от слез глазами.
— Мамочка! Что с тобой?
И, присаживаясь рядом с матерью на маленький красный диванчик, на котором Антонина Сергеевна много передумала о своих обидах оставленной жены, Инна целовала руки и лицо матери.
— Я уезжала на вокзал, и ты была молодцом, а вернулась, и ты… Что случилось? Что тебя расстроило, мамочка? — с тревожной нежностью в голосе спрашивала Инна.
— Ничего не случилось, Инночка… Так… взгрустнулось одной… Нервы зашалили… Не тревожься, моя милая, ласковая деточка! — говорила, стараясь улыбнуться, Антонина Сергеевна, тихо гладя своею красивой белой, с длинными пальцами, рукой закрасневшуюся на морозе щеку Инны.
Но улыбка Антонины Сергеевны вышла грустная и какая-то беспомощная.
«Уж не узнала ли мама о связи отца с Ордынцевой? Не нашла ли она какой-нибудь улики?» — подумала Инна, зная, что мать имела слабость в отсутствие отца посещать его кабинет и интересоваться разорванными письмами, брошенными в корзину.
Что мать могла встревожиться за нее или за сестру, Инне и не пришло в голову. Она знала, что никакие слухи, если б они случайно и дошли до матери, почти не выезжавшей из дому, не возбудили бы в ней сомнения — до того она была уверена в безупречности своих дочерей.
— А папа провожал Григория Александровича? — спросила Антонина Сергеевна.
— Да, мама… Григорий Александрович тебе кланяется…
— Милый твой Григорий Александрович… Я уж полюбила его… А папа вернулся с тобой? — нетерпеливо спросила Козельская.
— Нет. Он поехал куда-то по делу и скоро вернется…
Антонина Сергеевна подавила вздох.
Инна Николаевна смотрела на это поблекшее, еще красивое лицо с большими глазами, полными выражения скорби, на эти рано поседевшие волосы под кружевным фаншоном[19], на эту худощавую, все еще стройную фигуру в черном платье, и ей стало бесконечно жаль мать.
Она, глядевшая почти старухой в сорок четыре года, казалась такой одинокой, сиротливой, наивно-беспомощной и далекой от жизни в своей маленькой комнате, которую она со своим обычным мастерством женщины, умеющей свивать и любить свое гнездо, сделала уютной, сиявшей необыкновенной чистотой и порядком и несколько похожей на келию монахини. Маленький киот, кровать и комод за низенькими ширмами, диван, два кресла, большой портрет мужа, когда он был молод и красив, несколько позднейших фотографий его же и портреты дочерей, висевших в
