Как быть съеденной - Мария Адельманн
– Иди сюда, иди сюда, – прошептала я, похлопывая ладонью рядом с собой. – Я все равно хочу, чтобы ты был рядом со мной, Человечек. Хочу. Очень хочу.
Я проснулась посреди ночи от того, что корявые пальцы Человечка перебирали мои волосы; его глаза во тьме блестели точно стеклянные.
– Я даю тебе три дня, – сказал он.
– На что?
– На то, чтобы решить. Он или я.
– Человечек…
– Подумай об этом. Если ты скажешь мне «нет», я исчезну навсегда.
– Я не знаю, кто ты такой, – напомнила я.
– Тогда узнай.
Когда я проснулась утром, его уже не было.
…Человечек не появился ни в этот день, ни на следующий. Я сидела в одиночестве в своем кабинете и не делала ничего, только прокручивала в качестве фонового шума черновой ролик с шоу. Я смотрела на девушек, сидящих в кузове пикапа посреди пшеничного поля в окрестностях моего родного городка; полуразрушенная церковь и старое кладбище с крошащимися надгробиями были вырезаны из кадра. Девушки были одеты в джинсовые костюмы и ковбойские шляпы, они жевали соломинки и пытались представить захудалый пригород из пригородов как некий сексуальный фон.
Слова Человечка эхом звучали у меня в голове: «Узнай». Но как? Где взять информацию? Это была эпоха телефонов-«раскладушек». Интернет был бесполезен для отслеживания людей. Я проверила мусорное ведро в поисках улик. Там обнаружилось целое гнездо из хлама: скрепки для бумаг, крошки, наполовину съеденная упаковка апельсиновых крекеров с арахисовым маслом, квитанция из химчистки, сложенный пополам проездной на метро, а потом – вот оно! – билет на Лонг-Айлендскую железную дорогу до «Флашинг – Мэйн-стрит».
Не знаю, что на меня нашло, когда я решила, что смогу найти его там – разве что мне было больше не на что опереться. Я убежала из офиса ровно в шесть часов вечера, и когда мои каблуки уже щелкали по мраморному полу вестибюля, я осознала, что у меня не было причин ждать. На этой работе не требовалось приходить и уходить в строго назначенное время, мне не платили, никого не волновало, какой работой я занимаюсь, и я все равно ничего на этой работе не делала.
Полтора часа спустя я вышла из поезда в темноту быстро опускающейся ночи на станции «Флашинг – Мэйн-стрит». Я никогда раньше не была в Квинсе – он ощущался как совсем другой город. На облака ложился яркий пурпурный отсвет от неоновых рекламных надписей; улицы были полны народа, сновавшего мимо четырехэтажных и пятиэтажных зданий, увешанных вывесками на китайском языке.
Я следовала своим инстинктам; я спрашивала людей. «Вот такой», – повторяла я, вытягивая руку примерно на высоте его роста. Я чувствовала здесь запах Человечка, запах более сложный, чем запах бургеров, но меня не удивило, когда я обнаружила, что он живет над бургерной.
Я вскарабкалась на мусорный контейнер в переулке и подставила ящик, чтобы заглянуть в его окно, используя свое место в нарративной экономике: я отлично знала, что меня не примут за преступницу, хотя в какой-то мере я, возможно, и была таковой.
Это была неприбранная однокомнатная квартирка: грязные тарелки в раковине, груда грязной одежды на полу, плакаты из фильмов, приколотые к стенам… Жизненное пространство, вполне подходящее для холостяка двадцати с чем-то лет, не считая размера мебели – маленький деревянный столик с крошечными стульчиками, приземистый рабочий стол, детская кроватка в виде машинки. Выключатель лампы, висящей посреди комнаты, был удлинен посредством зеленой ленты.
Человечек стоял на высокой табуретке в кухне; на нем была детская футболка и облегающие рейтузы, обрисовывающие контуры его крошечных жилистых ног и маленькую выпуклость в паху. Человечек достал что-то из холодильника – что-то похожее на картофельные очистки, – потом слез с табуретки и понес их к клетке, которая была высотой с него самого. В клетке размещались яркие игрушки, гамак и прозрачный тоннель, лесенка и колесо. Серый крыс метнулся к стенке клетки, вынюхивая, какое лакомство Человечек ему принес.
После этого тот выключил свет и стал смотреть телевизор, лежа на кровати. Экран мерцал в темноте комнаты; тень Человечка появлялась и пропадала на стене, невероятно высокая и узкая, силуэт его лица был похож на полумесяц. Человечек сполз с кровати, увеличил звук и – к моему вящему удивлению – начал петь и танцевать. Он кружился и кружился, подскакивая в воздух с такой силой, что его колени вздымались выше его талии.
По телевизору передавали песню знаменитого музыканта об имени, но Человечек пел вовсе не то имя, которое звучало в песне. Вместо этого он выпевал что-то другое, что-то настолько длинное и непроизносимое, что сначала мне показалось, будто это какая-то бессмыслица. Он пел это снова и снова, пока оно наконец не застряло у меня в ушах.
Он пел свое собственное имя.
Я ощущала себя воровкой. Но все равно не двигалась, не могла двинуться, словно завороженная. Я слышала, как его выкрики перешли в тихую колыбельную, когда он опустился на кровать, скрестил руки на груди и стал покачиваться, убаюкивая себя звучанием собственного имени.
Меня охватила невероятная усталость. Казалось, я добралась домой лишь много часов спустя. Тащилась обратно к станции, снова и снова шепча его странное имя. Мой язык словно обводил это имя, как будто это был настоящий предмет, спрятанный у меня во рту. Может быть, причиной тому была его длина, нелепость и шипение, все эти твердые согласные и «Т» посередине. Было ли это то имя, которое дали ему его родители? Или он дал себе это имя сам, может быть, когда был совсем юным?
Всю свою жизнь я была дочерью своего отца. «Эй, я знаю, кто ты такая! Ты дочка Миллера», – постоянно кричали мужчины мне вслед. Они хотели напомнить мне, откуда я взялась, хотели напомнить мне, что я была просто мусором. Я уже знала это. Я жила в крошечном зачуханном городке. Я работала официанткой в закусочной, отделанной темным деревом и оранжевым винилом, где эти самые мужчины совали чаевые мне в карманы, как будто я была стриптизершей – хотя я вполне могла бы докатиться и до этого.
«Слушай, – сказал однажды мой отец мужчине, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, – тебе следовало бы нанять мою дочь. Ты
