Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
«Ты не представляешь себе, что это было за время, — говорила моя мать, снова пытаясь описать неописуемое. — Не представляешь, какой это был ужас: аресты, смерти, унижение. Люди сводили друг друга с ума слухами об очередных зверствах, очередных декретах, известиями о все новых бедах. А впрочем, наверное, представляешь — по крайней мере, должен постараться. Между нами и самыми страшными злодействами нет ничего, кроме слов, так что деваться нам некуда: надо стараться и представлять».
Тогда, особенно в первые недели, просто не верилось, что возможна жизнь без той паники, которую они испытывали постоянно, говорила она. Они из кожи вон лезли, чтобы показать людям с автоматами, что они покорные, безвредные ничтожества, лишенные всякой способности к сопротивлению. Что от них не исходит ни малейшей угрозы. Что они никогда не рискнут чем-нибудь рассердить своих новых правителей или вызвать у них даже мимолетное раздражение. Это заняло некоторое время, однако их существование среди всего этого ужаса каким-то образом сделалось относительно терпимым. Поначалу они боялись вылезать на улицу и сидели дома — только биби иногда выбиралась проведать соседей или в магазин, где знакомый продавец приберегал для нее кое-какие продукты. Всем было ясно, что это обыкновенная глупая старуха и терроризировать ее нет никакого смысла. А когда они наконец стали более или менее регулярно выходить из дома, то увидели, что на улицах стало непривычно тихо, что многие дома опустели или получили новых хозяев, что на перекрестках стоят вооруженные люди в незнакомой форме, которые иногда заходят в магазины и берут все, что им нужно. Они научились не встречаться ни с кем взглядом, избегать провокаций, не обращать внимания на бесчинства, творящиеся у всех на виду.
«Через некоторое время тебе начинает казаться, что все эти дикости не могут происходить по-настоящему, что ты преувеличиваешь, когда говоришь о них, — рассказывала мать. — Тогда ты перестаешь говорить, и они отдаляются от тебя еще больше, делаются еще менее реальными, тебе становится еще труднее их вообразить, и ты говоришь себе: пора двигаться дальше, пора отбросить все это, оно не стоит того, чтобы его запоминать. Но отбросить не получается.
Наша биби жила в Киквахуни[15]. Прихожая в ее доме служила еще и кухней, так же как у нас, но была маленькая и темная, словно пещера. Биби пекла кунжутный хлеб на продажу и готовила на дровах, потому что по-другому не умела. Так что все стены почернели от сажи, и сама она тоже съежилась и покрылась пятнами, как будто от дыма высохла и прокоптилась насквозь. Ее хлеб славился по всей округе, и без запаха древесного дыма тут, наверное, не обошлось. Ее клиентами были мальчишки и девчонки, которых матери посылали за хлебом: они ходили к нам после обеда до самого вечера, потому что в это время она и занималась стряпней. Дела свои она вела по старинке: принимала монеты не считая, отказывалась повышать цену, давала скидку на хорошие заказы, добавляла лепешку-другую в подарок, если у кого-то лежал дома больной малыш, и тем не менее как-то умудрялась прокормить всех нас.
Кроме кухни, в доме была еще одна комната, в которой спали мы все. Уборная находилась в маленьком огороженном заднем дворике, и там же биби держала запас дров. Они лежали не на земле, а на помосте высотой в фут, потому что она боялась, что иначе туда заползут скорпионы, — как будто скорпионы боятся высоты! Скорпионы — это был ее главный страх. Она и видела-то всего одного: давным-давно, еще в детстве, подняла с земли тряпку, он выпал оттуда и тут же скрылся в дырке под стеной. Но после этого она всю жизнь опасалась скорпионов: ей чудилось, что они обладают волшебной способностью причинять вред.
После того как папу забрали, она приняла нас совершенно безропотно и изо всех сил старалась нам угодить. Кроме нас, у нее не было никаких родственников, и она говорила это много раз. К тому времени она уже тринадцать лет как овдовела и на десять лет пережила своего единственного сына. Моя мама была дочкой ее младшей сестры, а в отсутствие сестры и ее дочкой. Биби не уставала это повторять — без нажима, ненавязчиво, но так, что это звучало утешительно и обнадеживающе. Мама говорила, что на ней лежит Божья благодать. „Клянусь Аллахом, — говорила она, — эта женщина — ангел“. А биби говорила, что нам не следует жаловаться на удары судьбы, которые сыплются на нас один за другим. Кое-кто более мудрый, чем мы, знает, зачем все это нужно. А мы должны просто сказать „альхамдулиллах“[16] и делать что можем. Она тихо плакала, когда мы рыдали, грела нам воду для мытья и спала на полу, потому что уступила нам свою лежанку. Старый комкастый матрас, набитый кокосовым волокном, душная и тесная комната — вот и все, что она могла предложить, но это было лучше, чем ничего. Когда мама сокрушалась, что мы сели ей на шею, биби сурово осаживала ее: это, мол, не твоя забота. Ребенок не должен сетовать на материнскую любовь. Каждое утро она отправлялась на рынок за едой для нас и припасами для своей пекарни — сухая, сморщенная, неутомимая старушка, которая жила так, будто в мире гораздо больше доброты, чем на самом деле, и не могла пройти и нескольких шагов, не услышав от кого-нибудь очередного приветствия и пожелания крепкого здоровья.
Спустя какое-то время мама стала волноваться, что мы слишком обременяем биби. Мама не привыкла быть такой зависимой: раньше ее всегда окружали семья и смех, обслуживали слуги, баловал муж, и она расцветала среди всего этого тепла. Раньше она спала в удобной комнате на верхнем этаже, где всю ночь тянуло свежим ветерком из распахнутого окна, а теперь круглые сутки ютилась в крошечной каморке и не могла даже содержать себя и своих детей в чистоте. Это было не то, к чему она привыкла. Теперь ей приходилось спать на веревочной кровати с кокосовым матрасом, кишащим свирепыми клопами, которые насыщались нашей кровью. Раздавленные, они пахли как воспаленные раны, как разлагающееся мясо. В комнате разило потом и дымом, и в некоторые
