Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин
С Веркой у Коли был и вовсе тайный роман. Ее муж уезжал в Тверь на вахтенные работы, и в недели отсутствия супруга Заплатка поздними вечерами приходила в Степановский дом попить чаю и, угостившись конфетками-бараночками, уводила Николая из дома к себе на ночлег.
Рано утром глава мужицкого племени Степановых возвращался и, понимая, что у него уже не хватает сил организовать на рутинный труд в домашнем хозяйстве разболтавшихся сыновей, начинал работу по выковыванию из такого негодного сырья, каким был его брат Шурик, образцового истопника, повара, судомоя и огородника в одном лице.
Джегер временами огрызался, напоминая в такие моменты беспородную собаку, трусливые глаза вдруг вспыхивали затаенным бешенством, усы, которые он отпустил, подражая то ли брату, то ли Мику Джаггеру, всегда правда сопливые и повисшие, вдруг даже ощетинивались, он тявкал: "не буду", "я не кухарка", "где твои спиногрызы" и "пусть Заплатка приходит и варит", и мгновенно подгибались его еще по молодости расписанные синими звездами на читинской зоне несгибаемые коленки, когда, даже не вставая с кушетки, брат Коля хлестким шепотом кидал ему: "Ты, пёс! Удавлю тебя!".
На долю Славки и Пашки из домашних работ оставалась лишь заготовка и колка дров да походы-поездки в поселковый магазин, да и то потому, что некогда пьяный Джегер, коля дрова, рубанул себе по ноге, и после месяц бездельничал и жаловался на больную рану. Что касается денег на продукты – все уже поняли – доверять их ему было делом глупым и бессмысленным.
3.
Наспех завершив привал на Неведомке, Степанята засобирались, прохладное сентябрьское солнце неожиданно разогнало печальную небесную хмарь и, сияющими нитями отражаясь в стрелке рельсов, указующей в горизонт, поторапливало ребят в сторону дома. Синие елки и восемь километров шпал в который уже по счету раз оставались позади.
Дом Степановых, на улице с официальным названием Первомайская, пожалуй, самый большой, основательный и заметный из всех домов на станции, выдвинул свой мощный фасад так далеко вперед, что своей густой закатной тенью, когда вечера случались ясными, накрывал три соседских куцых палисада. Улица эта тянулась параллельно железной дороге, отделенная от нее слоем садов и широкой полосой пустыря. Смело выдвинутый вперед, фасад этот загораживал вид из друлевского центра на еще пару обросших осокорями брошенных уже ныне хибар и на маленький круглый пруд, который здесь исстари считали пожарным, но особо полюбили за чистую холодную водицу уже, когда для рабочих-дорожников была выстроена новая большая рубленая баня, и в “прудку” прям с её порога с гарком и смехом бросали свои красные распаренные тела друлевские мужики.
Когда-то ударная волна от саданувшей в этом самом, еще необжитом месте, немецкой авиабомбы выворотила десяток тонн земли в дикой рощице, обкидав комьями кроны и кусты, разметала с деревьев листья и гнезда, рассекла по живому древесные корни, барсучьи ходы, разрубила века проторявшую свой лесной путь студеную ключевую протоку. Водица ринулась в горячую, дымящуюся едким толом воронку, наполнила, остудила, очистила, и – война, не война – занялся в бочажке новый задел неприметной природной жизни. А вокруг еще стреляли, лес порой гудел от разрывов, и "прудке", бывало, доводилось и спасать, и губить. Стихло оружие – завизжали пилы, прошли, нашинковав лес на шпалы и бревна для станционного барака, прокладчики пути – и двинулись дальше. И потом медленно обрастала избами, сарайками, заборами, превращаясь в Первомайскую улицу, тропа, ведущая от того первого барака к удивительно круглому водоему с ровным чистым берегом, будто циркулем вычерченным.
Славке отец рассказывал, что однажды, отхлеставшись веником после сверхурочной рабочей смены, рванул с разбегу из предбанника в ночную воду, не чувствуя холода, занырнул в самый центр и в донном иле больно ткнулся ногой в какую-то железяку. Нырял по молодому еще любопытству снова и снова, понять хотел, что ж там было в самой глуби, копал руками дно, пока не замерз, но вытащил и отпаривал, отчищал потом в банных тазах поднятый из прудки предмет. Каска это оказалась – военная, немецкая, целехонькая – ни пуля, ни ржа ее не взяла. Славка тогда понял, о какой именно каске рассказывает отец – этим фрицевским шлемом, привинченным к длинному черенку, не раз впоследствии, избывая какую-нибудь свою вину, вычерпывали Степанята переполненный нужник.
Провинности и грешки росли и крепли вместе с ребятами, и наступило время, что какая тайная пакость ни случалась в деревне, особенно в безлюдную зиму, – подменили кому полный газовый баллон на половинный или потаскали дрова из поленницы, или пропали у кого иконки старые с чердака, да еще в серебряных окладах – кто ж такое на чердаках-то держит! – винить торопились сразу Славку с Пашкой да еще и Николая в придачу, потому как "не иначе, непутевый отец научил, малые б сами не догадались". И веснами, возвращаясь с зимних городских квартир, потерпевший народ шел сразу к Степановым на разбор, после которого ребята, наотрез открестившись от пропавших икон, выискивали где-то и отдавали полный баллон, притаскивали обратно дрова да еще и, во искупление, помогали за так с починкой печи или еще какой весенней хозяйственной нуждой.
Совсем по малолетству в их шалостях оттенка воровства еще не было. Просто, из ребячьей глупости, озорства и тяги к новым ощущениям, что особенно было заметно в Пашке, пацаны могли, к примеру, поджечь выброшенное кем-то дерматиновое автомобильное сиденье – лежало оно в пыли на обочине лесной дороги полгода и никому не мешало – и смотреть заворожено, как столб черного густого дыма мажет копченой сажей верхушку березы. Или накидать дрожжей кому-нибудь в туалетную дыру. Или, было такое, случайно Пашка, совсем еще мальцом, утопил в Зинкином колодце ее же ведро, и столько она ходила и нудела про это ведро, про то, когда ж и кто его достанет, или уж пусть отдают ей свое иль купят новое, что Славка разозлился, подобрал на дороге гревшуюся в солнечный день гадюку и, отнеся её на конце длинной палки к углу Зинкиной усадьбы, плюхнул змееныша, как будто это была сама надоевшая им вконец соседка, в колодец вслед за утопленным ведром. Славку отец тогда выпорол, заставил колодезным крюком на шесте вылавливать гадину, но та во всех смыслах слова канула в воду, отыскать ее не вышло. А вот ведро Славка нашел, вытащил и смачно брякнул его здесь же в грязь, обрызгав соседке вылюдную юбку.
Николай, радуясь, что все обошлось по крайней мере с ведром,
