Алька. Огонёк - Алек Владимирович Рейн
Жили они на втором этаже двухэтажного здания, стоящего в первой линии домов по проспекту Мира, в трёх или четырёхкомнатной квартире в пяти минутах ходу от школы. Дом их сильно отличался от рядом стоящих деревянных изб, первый этаж, насколько я помню, был кирпичным, второй, не помню точно, но, скорее, бревенчатым, в нём располагались шесть или восемь квартир и парикмахерская.
Чтобы попасть к Славке, надо было, пройдя сквозь арку, свернуть налево, войти в дощатый подъезд и подняться по скрипучей деревянной лестнице. Массивная входная дверь квартиры, с толстым слое утеплителя, обитая чёрным дерматином, простёганного струной не пропускала не холод ни звуки. Во время моего первого визита я не сразу разобрался, как оповестить о своём прибытии, стучать по двери оказалось бесполезно. Безрезультатно подёргав за дверную ручку я стал разглядывать старорежимные врата и увидел высоко закреплённый по центру небольшой диск с вертушкой, на котором была надпись «прошу повернуть», что я и осуществил. Реакции на мои действия не было, собственных звонков я не услышал и я стал крутить вертушку в надежде, что когда-нибудь она сработает. И она сработала, распахнувшаяся дверь чуть не снесла меня с лестничной площадки, из-за двери выдвинулась разъяренная бабка, которая схватила меня за шиворот и рявкнула: «Ты что тут делаешь?» – Я полузадушенно пропищал: «Славу можно?» – «Ты чего это хулиганишь? Одного звонка ему мало». – Я что-то стал гундеть в своё оправдание, но её это мало убедило. Славку она всё же позвала, но ко мне ещё долго относилась с недоверием. Иногда днём после уроков мы со Славкой шли ко мне домой, играли на шашечной доске в «Чапаева», болтали о том о сём, бывало, я днём заходил к нему, бабушка его, как правило, была дома, но тёплые нотки в её голосе при моём появлении появились не раньше, чем через полгода. А в тот день, перешагнув через порог, я оказался в большом помещении, являвшемся одновременно прихожей и кухней. Сквозь открытые двери можно было видеть две комнаты, стены которых были завешаны картинами до потолка. Различные фигурки, застывшие в неожиданных позах, стояли на тумбочках и на полу. Подойдя к одной из картин, Славка, ткнув пальцем в голозадого пацана, лежащего в группе загорающих у реки ребятишек, сказал: «Это я, меня батя нарисовал», – Славкин отец был художником. Мне запомнилось чучело, которое он смастерил из тушки белки, подстреленной на охоте, изготовленное им настолько достоверно, что казалось, что она просто застыла на мгновение, увидев человека, и сейчас умчится по стене. До революции весь дом принадлежал Славкиному прадеду, там, где сейчас парикмахерская, была лавка, в которой торговали какими-то художественными изделиями, изготовлявшимися членами его семьи и наёмными работниками, жившими в этом же доме. После революции всё национализировали, попросту говоря, отобрали, оставив им квартиру, в которой они сейчас живут, да и её-то дали только потому, что у прадеда была очень большая семья. Один из его родственников – двоюродный Славкин дядя, жил с женой и дочкой в одной из квартир этого дома. С момента экспроприации в 1918 году, перейдя в собственность новой власти, строение властью этой никак не обслуживалось и не ремонтировалось, и все работы по ремонту жильцы выполняли сами, или нанимая работников. На тот момент, когда я там появился впервые, в районе вовсю уже шло капитальное строительство, техническая возможность подключить дом к системе канализации была, и жильцы обращались с просьбами, но ответ был один: «Воду холодную вам дали, и радуйтесь, а канализацию к вам тащить нецелесообразно, скоро под слом пойдёте». «Скоро» это затянулось лет на тридцать. Поэтому две общих уборных дома являлись каким-то образцом изощрённого издевательства над жильцами. Уборные, каждая из которых представляла собой стандартный дачно-уличный сортир с дыркой в полу невысокого подиума, были расположены одна над другой в щелястой дощатой пристройке, которая была сооружена над выгребной ямой. И внизу, и наверху было по две кабинки. Для того чтобы продукты жизнедеятельности посетителей сортира второго этажа не валились на головы визитёров первого, кабинки второго этажа были смещены относительно кабинок первого на глубину подиума, а на первом этаже выстроена сплошная стенка аккурат за спинами посетителей, но. Доски порассохлись, и жильцам первого этажа, находящимся в кабинках в тот момент, когда начиналось прицельное бомбометание с трёхметровой высоты, пусть и за стенкой, кстати, чахлой, приходилось не очень. Вдобавок всё это сооружение было какое-то шаткое и ненадёжное, и в ветреную погоду у находящегося в позе орла посетителя туалета возникали ощущения, что он может реально стать воздухоплавателем и если не орлом, то канарейкой в клетке, которая в любой момент может улететь вместе с клеткой под напором ветра. Впрочем, всё это домыслы, дом вместе с сортиром благополучно простоял до сноса в шестидесятых годах.
Свободное время мы под активным Славкиным влиянием проводили в подвижных играх. Ему надоело ходить в секцию гимнастики, но привычка и необходимость физической нагрузки побуждали его к постоянному движению, и он выдумывал всякие игры, в которые активно вовлекал нас. Играли в футбол, когда у кого-то из нас появлялся мяч и необязательно футбольный, у них было загадочное свойство пропадать, иногда их забирала или портила местная шпана, просто резали ножами, почему-то им не нравилось такое наше времяпровождение. Зимой играли в хоккей теннисным мячом или шайбой, так как коньки были только у половины нашей команды, гоняли в ботинках или валенках на асфальте или снежном насте. На льду играли крайне редко, не было смысла – скользко, да и льда, в смысле льда игрового, было мало. Но были и другие игры. Любили играть в «Чижика», который был хорош тем, что инвентарь для него можно было изготовить своими руками. Собственно, необходимы были чижик, который можно смастерить из деревянного четырёхгранного бруска длиной сантиметров шесть-восемь, остругав его концы под угол
