Письмо к моей дочери - Майя Анджелу
Когда мужчины скрючились, скрючилась и я; мое тело молодой танцовщицы выполняло все мои приказы.
Они улыбнулись и заговорили со мной на языке, которого я не понимала. Я отвечала им на английском, французском и испанском – но их не понимали они. Мы улыбнулись друг другу, а потом один из стариков громко обратился к группе женщин, которые стояли неподалеку и с интересом меня разглядывали.
Я улыбнулась женщинам, они улыбнулись в ответ. Пусть мышцы мои были молодыми и тренированными, сидеть скрючившись становилось тяжело.
Я уже собиралась встать и откланяться, но тут появилась женщина с крошечной чашечкой кофе в руке. Ее она протянула мне. Принимая чашечку, я заметила две вещи: по земле ползали всякие насекомые, а мужчины одобряли мой поступок, пощелкивая пальцами. Я поклонилась, отпила и едва не грохнулась в обморок. Таракан на языке. Я посмотрела на лица окружавших меня людей и не смогла его выплюнуть. Бабуля моя вылезла бы сквозь толщу земли из своей могилы и волевым усилием перенеслась бы сюда, чтобы показать мне, как ей за меня стыдно. Такое мне было бы не снести. Я раскрыла горло и осушила чашечку. Насчитала четырех тараканов.
Поднявшись, я отвесила общий поклон и вышла со свалки. Удерживалась, пока не дошла до ворот, а потом схватилась за первую попавшуюся стену и позволила желудку извергнуть все обратно. Я никому ничего не сказала, просто потом еще месяц меня тошнило.
Мы выступали в Марселе, и я жила в дешевом пансионе. Однажды утром мне в руки попал видавший виды номер «Ридерз дайджест» – я открыла его на статье «Африканские племена на пути из Сахеля в Северную Африку».
Я узнала, что многие племена, шедшие по древним путям из Мали, Чада, Нигера, Нигерии и других стран, заселенных чернокожими африканцами, пересекали Сахару, направляясь в Мекку, Алжир, Марокко и Судан; денег они в дорогу почти не брали, зато работала бартерная система. Они обменивали вещи на вещи, а скудные денежные средства тратили на покупку изюма. При чествовании самых почетных и уважаемых гостей в чашечку с кофе опускали от трех до пяти изюмин.
Несколько минут мне хотелось одного: скрючиться до земли перед теми стариками из Марокко и попросить у них прощения.
Они оказали мне особую честь, почтив меня дорогим изюмом.
Я поблагодарила Бога за то, что своим поведением не оскорбила чести бабушки.
Тот урок я усваиваю всю свою жизнь. И теперь, если другие люди что-то едят, а меня мое воспитание не отвращает от этой еды настолько, что я теряю дар речи; если на вид еда до разумных пределов чистая и если у меня нет на нее аллергии, я обязательно сажусь за стол и присоединяюсь к трапезе со всем доступным мне на тот момент энтузиазмом.
P. S. Я говорю «усваиваю», потому что пока не усвоила этого урока до конца, часто он превращается в испытание, и хотя я не более и не менее брезглива, чем все остальные, экзамен мне порой случается сдать на обидную «двойку». Однако, как правило, оценка все-таки зачетная. Достаточно лишь вспомнить бабушку и те четыре безобидные изюминки, от которых меня потом целый месяц тошнило.
11. «Порги и Бесс»
«Порги и Бесс», опера Джорджа и Айры Гершвинов, с которой мы гастролировали по Европе, все еще шла с полным аншлагом. Разношерстная труппа все еще относилась ко мне с приязнью и уважением; я же с нетерпением ждала того дня, когда распрощаюсь с другими актерами и вернусь в Калифорнию, в Сан-Франциско.
Меня терзало чувство вины: чтобы поучаствовать в гастролях, я оставила восьмилетнего сына Гая в Сан-Франциско с мамой и одной из тетушек.
Организаторы гастролей предложили мне значительную прибавку к жалованью, если я выпишу сына в Европу, однако в труппе уже было двое детей, которые переезжали с места на место со своими родителями, и вели они себя так, что мне не хотелось, чтобы сын мой это видел и этому подражал. Я была ведущей танцовщицей и пела партию Руби. Мне неплохо платили, деньги я отправляла домой, однако чувство вины твердило, что зарабатываю я недостаточно, а потому я жила в пансионах, хостелах или в семьях – экономила даже на этом. После того как в театре опускался занавес, я шла петь блюзы в ночных клубах, а в дневные часы, если удавалось найти учеников, давала уроки танца – и эти деньги тоже отправляла маме.
Тем не менее я начала терять вес, аппетит и интерес к жизни. Мне хотелось домой к сыну. Оказалось, что в этом случае придется оплатить билет в Европу для моей подмены и собственный билет домой. В ответ на это я пошла петь еще в два ночных клуба и стала преподавать танец профессиональным танцорам и детям, которые едва научились ходить.
Наконец я собрала нужную сумму, наконец села в Неаполе на судно, направлявшееся в Нью-Йорк. Лететь самолетом я отказалась, рассудив, что, если он разобьется, моему сыну только и останется повторять: «Мама погибла, когда мне было восемь лет. Она выступала на сцене». Я должна была попасть в Сан-Франциско и доказать ему, что способна на большее.
После девятидневного плаванья я сошла на берег в Нью-Йорке и трое суток ехала поездом в Сан-Франциско. Встреча оказалась настолько трогательной, что должна признать: возможно, я немного переборщила. Я знала, что люблю своего сына, знала, что, на свое счастье, в него не влюблена и не испорчу ему жизнь избыточной близостью, но тем не менее буду его любить, выращу его свободным, мужественным человеком – и по возможности счастливым.
Прожив неделю на верхнем этаже огромного маминого дома, стоявшего на вершине холма, я опять начала нервничать. Я поняла: в нашем расистском обществе будет трудно, а то и невозможно вырастить чернокожего мальчика счастливым, порядочным и внутренне свободным. Я лежала на диване в гостиной наверху, и тут вошел Гай.
– Привет, мам.
Я посмотрела на него и подумала: а я вот сейчас подхвачу его на руки, открою окно и выпрыгну. И я ответила, повысив голос:
– Иди отсюда. Уходи немедленно. Немедленно прочь из дома. Ступай во двор и не возвращайся, пока я тебя не позову.
Я вызвала по телефону такси, спустилась вниз, посмотрела на Гая. Сказала ему:
– Теперь можешь вернуться в дом и жди, пожалуйста, когда я вернусь.
Таксисту я сказала отвезти меня
