Письмо к моей дочери - Майя Анджелу
Меня тревожит то, что следование этой теории власти уплощает и преуменьшает неприкрытое уродство этого акта, а также притупляет беспощадное лезвие бритвы, которая есть насилие.
9. Материнская дальновидность
Самостоятельность – напиток крепкий, и, если выпить его в юности, в голову он бросится не хуже молодого вина. Неважно, что вкус так себе, – привыкание наступает быстро, и чем больше пьешь, тем больше хочется.
В двадцать два года я жила в Сан-Франциско, у меня был пятилетний сын, две работы и две съемные комнаты с общей кухней в конце коридора. Моя квартирная хозяйка миссис Джефферсон была женщиной добродушной, прямо-таки бабушка. Она с готовностью сидела с детьми и настаивала на том, чтобы кормить жильцов ужином. Была она настолько ласковой и доброжелательной, что только совсем уж черствый человек стал бы корить ее за ужасную стряпню. Ее спагетти – а их подавали на стол не меньше трех раз в неделю – представляли собой загадочную красно-бело-бурую смесь. Иногда среди макаронин обнаруживался кусок непонятного мяса.
Денег на ресторанную еду в моем бюджете не оставалось, поэтому мы с моим сынишкой Гаем были преданными, пусть и не слишком довольными клиентами заведения «У миссис Джефферсон».
Мама моя переехала с Пост-стрит в викторианский четырнадцатикомнатный особняк на Фултон-стрит и обставила его этакой готической мебелью с богатой резьбой. Обивка на диване и немногочисленных стульях была из мохера в цвет красного вина. По всему дому лежали восточные ковры. Служанка, жившая в доме, делала уборку и иногда помогала на кухне.
Два раза в неделю мама забирала Гая и везла к себе, кормила персиками со взбитыми сливками и сосисками в тесте; я же к ней приходила только в заранее оговоренное время.
Она понимала, что я хочу рассчитывать только на саму себя, и одобряла это. У нас сложился один обычай, который мне доставлял большое удовольствие. Раз в месяц она готовила одно из моих любимых блюд, и я приходила к ней в гости. Один такой общий обед запомнился мне особенно крепко. Я прозвала его «День красного риса от Вивиан».
Я приехала на Фултон-стрит и обнаружила, что мама красиво одета, безупречно накрашена, на ней дорогие украшения. Мы обнялись, я вымыла руки, и мы прошли через строго обставленную темную столовую в большую светлую кухню.
Обед уже, по сути, стоял на столе. Вивиан Бакстер очень ответственно относилась к своей вкуснейшей готовке.
В тот давний День красного риса мама поставила на стол зажаренного до хрустящей корочки каплуна, без всякого соуса или подливы, и простой зеленый салат, без помидоров и огурцов. Рядом с ее тарелкой я заметила широкую миску, накрытую блюдцем.
Мама истово благословила еду краткой молитвой, а потом положила левую ладонь на блюдце, а правую – на миску. Перевернула, осторожно освободила миску от содержимого – и мне предстала горка блестящего красного риса (самого моего любимого лакомства на всем белом свете), с мелко нарезанной петрушкой и зелеными стебельками лука-шалота.
Каплуна и салат мои вкусовые рецепторы не запомнили, а вот каждое зернышко красного риса навеки запечатлелось на поверхности моего языка.
«Жадина» и «обжора» – такими нелицеприятными словами можно описать любительницу поесть, которой предложили ее любимую пищу.
Две большие порции любимого лакомства удовлетворили мой аппетит, однако рис оказался до того вкусным, что я пожалела, что у меня слишком маленький желудок: иначе с радостью наполнила бы свою тарелку еще пару раз.
У мамы были планы на остаток дня, так что она оделась, и мы вместе вышли из дома.
Мы добрались до конца квартала, и нас окутал едкий запах уксуса с маринадной фабрики, располагавшейся на углу Филмор и Фултон-стрит. Я ушла вперед. Мама остановила меня, позвав:
– Доченька.
Я вернулась к ней.
– Доченька, я все об этом думала, а теперь знаю точно. Ты самая замечательная женщина из всех, кого я знаю.
В маме было пять футов четыре дюйма – против моих могучих шести.
Я опустила глаза на миниатюрную красавицу с безупречным макияжем, в брильянтовых серьгах, владелицу отеля, которой восхищались почти все члены чернокожей общины Сан-Франциско.
Она продолжала:
– Ты очень добрая и очень умная, а эти вещи редко сочетаются в одном человеке. Миссис Элеонор Рузвельт, доктор Мэри Маклеод-Бетюн и моя мама – да, ты из их числа. Давай, поцелуй меня.
Она поцеловала меня в губы, повернулась и, пританцовывая, пошла на другую сторону улицы к своему бежево-коричневому «понтиаку». Я собралась с мыслями и зашагала по Филмор-стрит. Перешла на другую улицу и стала дожидаться 22-го трамвая.
Тяга к самостоятельности не позволяла мне принять от мамы ни денег, ни даже предложения подвезти, однако мудрость ее я принимала с благодарностью. Я стала осмыслять ее слова. Подумала: «Допустим, она права. Она очень умна и часто говорит, что нет таких людей, которых она боялась бы достаточно сильно, чтобы лгать. А вдруг из меня действительно что-то получится? Не исключено».
В тот момент, все еще ощущая вкус красного риса, я решила, что пришло время бросить всякие нехорошие привычки: курение, выпивку, сквернословие.
Не исключено, что из меня действительно что-то получится. Рано или поздно.
10. Марокко
Хотя я и жила в двадцатом веке, в воображении моем существовала картинка Аравии века девятнадцатого. Были там калифы и могучие телом оскопленные евнухи, были гаремы с красивыми женщинами, которые лежали в шезлонгах и разглядывали себя в позолоченные зеркала.
В первое свое утро в Марокко я пошла прогуляться, чтобы впитать еще немножко романтики, которая соответствовала бы моим фантазиям.
На улицах попадались женщины в европейских платьях, другие целомудренно скрывались за плотными черными покрывалами. Мужчины в своих красных фесках все до единого выглядели щеголеватыми красавцами. Я подошла к свалке и решила перейти улицу – тут-то меня и настигла настоящая жизнь. Раздался окрик, я обернулась. На свалке стояли три палатки, мне махали несколько чернокожих мужчин. До меня впервые дошло, что те марокканцы, которых я встречала до этого, напоминали испанцев и мексиканцев, а не африканцев – да я их так себе и представляла.
Мужчины вопили, подзывали меня к себе. Было видно, что все они старики. Воспитание требовало, чтобы я к ним подошла. Тут я вдруг сообразила, что на мне короткая юбка и туфли на высоком каблуке – я одета, как подобает двадцатипятилетней американке, но совершенно неуместно для того, чтобы беседовать с пожилыми африканцами.
Я пробралась среди консервных банок, битых бутылок и ломаной мебели. Как только я подошла к мужчинам, они разом сели. Стульев под ними не
