Мамбо втроём - Ариадна Сладкова
– Я буду ждать тебя, – он сам не ожидал от себя такой смелости, она крепко сжала его пальцы. Он лежал на постели, смотрел в окно и не мог поверить, что все это происходит с ним. Куда-то далеко-далеко ушла его прежняя жизнь: родители, хрущевка, жена, ребенок, впереди были неизвестность, предчувствие приятной встречи, хотелось играть в шахматы, но тяжесть в голове не проходила, он съел несколько ложек безвкусного бульона, и вновь забылся спокойным сном.
И впрямь через некоторое время Эжен забрала его к себе в квартирку с библиотекой и кабинетом, окнами, выходившими на Люксембургский сад. Вначале их можно было увидеть прогуливающимися по парку, у них появились свои излюбленные стульчики-лавочки недалеко от бюста Бальзака, но все чаще Петричкина можно было встретить за столиком в соседнем кафе, где он пристрастился играть в шахматы. Эжен училась в университете, и это отнимало у нее много времени. Он долго не мог оправиться от травм. С трудом ступал на правую ногу, у него повисла правая рука, но постепенно он восстанавливался, временами уходя в себя: анализировал турнирные шахматные партии. Вечерами они играли с Эжен, он готовил ее к турниру на первенство университетов. Встреча двух миров, сплетение двух разных менталитетов, темпераментов должны были породить вундеркинда, вскоре в турнирных играх ни Петричкину, ни Эжен не было равных. Петричкин все больше стал выступать в коммерческих открытых турнирах, опенах, занимая первые или призовые места. Он сам не узнавал себя: с легкостью преодолевал сложные многопрофильные позиции, маневрировал, импровизировал, умело выстраивал игру от противника. Только в самом себе разобраться никак не мог. Здоровье его улучшалось, он чувствовал в себе невероятный прилив сил, но вот о возвращении думать ему никак не хотелось. Вот так взять и разом все вычеркнуть прежнее – и впрямь он как будто заново родился, вернее возрождался. С другой стороны, время было уж очень интересным после перестройки в России. Поворот событий мог быть любой: удержится ли новая власть, хотелось быть в курсе происходящего не понаслышке, а пока старая жизнь рушилась, родители могли потерять работу в любой момент… Он думал о «невозвращенцах-шахматистах», хотя перестройка все меняла. Вспоминалась фотография дедушки у барака на Соловках, который после возвращения, уже при Хрущеве, о своих злоключениях разговаривал с его отцом только шепотом, чтобы он, ребенок, спаси Бог, не услышал «лишнего». Другой его дед по матери во время войны попал в плен под Вязьмой и по возвращении тоже оказался в лагере. Это был генетический страх, который он гнал от себя, потому что ему еще никогда не было так хорошо, как здесь, потому что ему хотелось этой свободы, когда он мог сам решать, в каком турнире ему играть, как распоряжаться своей жизнью. Ощущение этой раздвоенности подсознательно мучило его, он гнал от себя неприятные мысли и какого-либо решения принять боялся… Да и с Эжен было все не так просто. Вряд ли бы ее отец, один из учредителей крупного международного банка, потомок алжирца, одобрил бы выбор дочери, тем более, что прочил ее за сына другого соучредителя, с которым Эжен уже была помолвлена. Да и потом, что для Эжен означало ослушаться отца? Да и зачем он, Петричкин, будет портить ей жизнь. Пройдет увлечение, впрочем, об этом он не хотел много размышлять, все же в каком-то смысле он был фаталистом, верил в судьбу…
Стояло солнечное летнее утро. Эжен была в университете. Петричкин сидел у небольшого столика на кухне и пил кофе. Из окна хорошо прослеживалась аллейка сада. Он внимательно следил за игрой света и тени от солнечного луча, пробивавшегося сквозь листву платана. Листья, колеблющиеся от ветра, изменяли конфигурацию узора, в котором можно было уловить то тень рыбы с плавником, то распластавшуюся черепаху. Внезапно конфигурация изменилась, обрисовав вытянутый профиль, который кого-то напоминал, и он отчетливо вспомнил Эдика, человека, когда-то приставленного к их группе, от чьего зоркого взгляда невозможно было укрыться. Он следил за всеми и за каждым в отдельности. А сможет ли он играть в следующем турнире в Берлине, о котором договорился еще в Москве? Ведь ему, пожалуй, не ускользнуть вновь от цепких глаз и рук компетентных товарищей, а он так хотел участвовать в этом турнире, где собиралась такая сильная компания игроков, и он ощутил какое-то странное волнение… Возможно, в этом турнире таких товарищей уже не будет, хотя в это так трудно поверить. Затем мысли его переключились на другое. Перед глазами возникли родители: мать, долгие годы работавшая в министерстве, отец – сотрудник НИИ, кандидат наук в минералогии. Он вспомнил, как в детстве часто рассматривал папину коллекцию минералов. Оба пожилые, предпенсионного возраста. Его невозвращение отразится на их жизни. О жене и ребенке он даже подумать боялся. Он бросил взгляд на стопку газет на тумбочке. Ощущение нестабильности чувствовалось в России, и ему вспомнилась студенческая физтеховская пьеса «Закат солнца вручную». Мысль вновь перескочила. Все же ему мучительно хотелось сразиться в берлинском турнире. Он не мог отказаться от адреналина, когда все ощущения удесятерялись, по позвоночнику струйкой катил пот, принятие решений концентрировалось в минуты, и он ощущал необыкновенный прилив сил.
График берлинского турнира был заранее жестко распланирован, практически не предполагая для игроков свободного времени. Встреча со старыми приятелями-шахматистами была приятна Петричкину. Лопырев, его друг, с которым познакомились еще в детстве у Юркова, при встрече похлопывал его по плечу, заглядывал в глаза Шахову, так за глаза шахматисты называли Петричкина, пытаясь понять, что же случилось с таким понятным прежде Павлушей, которого он столько лет знал. Однако и сам Петричкин-Шахов ничего толком объяснить не умел… Лопырев передал Петричкину письма из дома, от родителей и от жены. Он с волнением прочитал письмо от отца, родители никак не могли понять, что с ним произошло, как он чувствует себя, почему так долго не дает о себе знать. От жены пришло плаксивое письмо с фотографией малютки, сидящей на подушке, с большим бантом в жиденьких волосках. Сморщенное личико расправилось, но в глазках не было осмысленного выражения. Ему вдруг стало очень жаль малышку. Это письмо было ему неприятно.
Внутренне Петричкин готов был к турниру, где разыгрывался приличный приз, за который ему хотелось побороться. Первый противник был норвежец, Петричкин не считал его особенно сильным игроком, но что-то рассредоточило его внимание, возможно, впечатление от писем родителей и жены. И игру свели вничью, что огорчило Павла Ивановича. Следующий противник
