Семь дней в июне - Тиа Уильямс
Этот последний парень не платил за квартиру. Но он дал Лизетт работу хостес в своем коктейль-холле «Ловушка Фокс». И он платил ей двойную зарплату. За что – Женевьева не хотела знать.
Лизетт забралась под одеяло, все еще в платье, как в клипе Бейонсе, и прижалась к дочери. Она поцеловала Женевьеву в щеку густо накрашенными губами и сжала ее руку. С покорным вздохом Женевьева погрузилась в душистые мамины объятия. Лизетт всегда пользовалась духами «Белые бриллианты» от Элизабет Тейлор, и Женевьева считала этот аромат подавляюще гламурным, но в то же время успокаивающим.
Это была ее мама – в двух словах. Белые бриллианты. И черная драма.
– Оцени уровень боли, порождение моих чресл, – приказала Лизетт со своим возмутительным юго-западно-луизианским акцентом.
Женевьева подняла голову с подушки и слегка встряхнула ею. Она делала это каждое утро, чтобы понять, насколько все плохо, и определить, сколько обезболивающих ей нужно принять. К счастью, она не мучилась. Слышался просто медленный, равномерный стук в дверь. Она все еще могла дышать между ударами.
– Жить буду, – сообщила она. – Хорошо, тогда расскажи мне что-нибудь.
– Я сплю!
– Неправда. Ну же, ты знаешь, что я не могу заснуть без сказки.
– Разве мы не можем вернуться к тому времени, когда ты рассказывала сказки?
– Я бы с радостью, но ты отказалась от моих сказок пять лет назад, маленькая засранка, – ворковала она, и ее дыхание пахло бурбоном.
Много лет назад Лизетт приходила домой по утрам и рассказывала Женевьеве истории, прежде чем та вставала, чтобы идти в школу. Их любимые истории были связаны с давними скандалами в родном городе Лизетт в Луизиане, Белль Флер. И хотя Женевьева никогда там не бывала, она знала это место как свои пять пальцев.
Белль Флер – это крошечный байю, где жили представители всего восьми семей, раса – чернокожие, культура – креольская, и каждый мог проследить свою родословную до одной и той же пары XVIII века: французского владельца плантации и рабыни-африканки. Со временем их потомки смешивались с повстанцами времен Гаитянской революции[26], коренными народами и испанцами, в результате чего возникла богатая, замкнутая культура с ароматами острых специй, одновременно глубоко религиозная и глубоко суеверная. И в высшей степени красочная.
Самыми яркими представителями городка, однако, были мать и бабушка Лизетт. Их судьбы были столь же бурны и драматичны, как и имена – Клотильда и Дельфина. Их жизнь была отмечена убийствами, безумием и таинственной яростью. Поразительные тайны и полное отсутствие отцов. Казалось, что весь матриархальный род Женевьевы однажды появился из инопланетных капсул.
В детстве Женевьева полагала, что это небылицы, полуправда. Но рассказы ее бабушки и прабабушки ошеломляли. Лизетт не была сентиментальной. Для нее имело значение лишь настоящее. Однако она всюду возила с собой тонкий, потрепанный альбом, который Женевьева обнаружила однажды при переезде в картонной коробке. На последней странице были две черно-белые фотографии размером четыре на шесть, под которыми ученическим почерком Лизетт было выведено: «Дельфина» и «Клотильда». Женевьева смотрела и смотрела на их лица, пока ее глаза не затуманились и фотографии не слились одна с другой. Время словно вздрогнуло. И она поняла, что истории Лизетт были правдивыми.
Дельфина и Клотильда выглядели затравленными, напряженными, сумасбродными. Они выглядели как женщины, которые родились с неправильным взглядом на мир в неправильное время. Они были похожи на маму. Они были похожи на нее.
И вдруг женщины на фотографиях перестали казаться сказочными. Они стали печальными, опасными и саморазрушительными. И это было слишком знакомо.
Порой Женевьева приходила в ужас от своих мыслей. Она была бесприютной и беспокойной, и всем ее существом управляла боль. В лучшие дни ей казалось, что она буквально цепляется за рассудок ногтями. Если ее прабабушка, бабушка и мама были сумасшедшими (о да, ее мама определенно была сумасшедшей), то она шла за ними по пятам.
Женевьева хотела быть обычной. Поэтому она решила рассказывать сказки. Поскольку придумать что-то оригинальное ранним утром бывало трудно, она просто вставляла Лизетт в сюжеты фильмов.
– Жила-была, – начала она, – милашка-неудачница по имени Лизетт. Она носила сапоги до бедер и платиновый парик и работала… на Голливудском бульваре. В отделе кадров. Однажды ночью она встретила лихого, богатого дельца. Ему было плевать, что она не умеет правильно есть омаров…
– Красотка, – вздохнула Лизетт. – Ричард Гир – чернокожий, я чувствую.
– Тебе кажется, что все чернокожие, пока не доказано обратное.
– Я не успокоюсь, пока не увижу его родословную.
Лизетт считала, что, поскольку в Белль Флер было много черных, которые выглядели белыми, цифры говорят о том, что многие белые могут быть черными. На Юге в этом смысле была очень тонкая грань, сказала бы она. Учитывая, что у этих грешных владельцев плантаций, насиловавших рабынь, рождались как белые, так и черные дети, каждый мог оказаться тем или другим. Именно это больше всего пугало белых южан.
Лизетт отпустила руку Женевьевы и по-кошачьи потянулась.
– Не спится. Дорогая, не заварила бы ты мне немного «Липтона»?
Женевьева механически кивнула. Было 6:17, и хотелось спать. Но это была ее работа. Она отвечала за дневное время. Поэтому, высвободившись из объятий Лизетт, она зашаркала по короткому коридору на кухню. В коридоре было темно, но на кухне горел свет. Очень странно.
Лизетт никогда не включала свет без крайней необходимости, для настроения. Только так можно было получить разумный счет за свет.
Женевьева замерла, в ее груди волной поднялась тревога.
Нет. Только не сегодня.
Она умоляла маму не приводить парней домой. Лизетт всегда уверяла ее, что однажды так и будет, их дом станет «пространством без мужчин». Но к концу долгой, пропитанной алкоголем ночи Лизетт забывала о своих обещаниях. Или о том, почему она вообще их дала.
Женевьева почувствовала его запах раньше, чем увидела. «Хеннесси»[27] и «Ньюпортс»[28]. Вот он, маленький круглый мужчина лет шестидесяти, сгорбившийся над крошечным кухонным столом из магазина Армии спасения, прерывисто храпит. На нем был дешевый костюм – блестящий на локтях и коленях – и пышный, вьющийся черный парик, настолько же кривой, насколько и бесстыдный.
Женевьева нерешительно шагнула в кухню, на линолеумный пол, который тихо прошелестел под ее ногами. Наклонившись к спящему, она пощелкала пальцами перед его лицом. Безрезультатно.
«Хорошо, – подумала она. – В отключке он безвреден».
Затаив дыхание, она на цыпочках прокралась мимо мужчины к шкафчику над раковиной. Потянувшись за «Липтоном», опрокинула блинную муку. Коробка с глухим стуком ударилась о столешницу, выпустив облако белого порошка.
– Женевьева, – невнятно произнес
