Сигизмунд Кржижановский - Штемпель - Москва (13 писем в провинцию)
Тут мы с вами, мой друг, у очень любопытной проблемы: сознание классифицирует вещи, предстоящие ему, на те и эти, на выключенные из органов чувств и на включенные в восприятие; эти вещи имманентны жизни, те - трансцендентны; эти - понятная, хорошо обжитая близь; те - туманная, недоступная даль.
Если классифицировать самые сознания, то окажется, что они сознают, в зависимости от своего типа, как бы в противоположные стороны. Одни сознания стремятся переставлять вещи из тех в эти; другие - из этих в те. Если носителей сознания, то есть людей того или иного интеллектуального типа, я назову: ищущих претворить то в это - тов'этовцами, волящих же превратить это в то - этов'товцами, то с номенклатурой будет покончено.
Теперь о Москве: она всегда радела об этом, в ее московские стены включенном, строила только это лишь сверху, от дурна кое-как прикрыв тем, писала и пишет всегда "про это". Самый московский из московских писателей, живя в Замоскворечьи, гордился тем, что он открыл новую страну Замоскворечье (А. Островский, т. I).
Все москвичи - природные тов'этовцы. Толстовцы, придуманные в доме № 21 по Хамовническому переулку, тоже не этов'товцы.
Стилосы и перья всех Плутархов обычно облюбовывали этов'товцев, героев, имевших силу обменять доступное "это" на недоступное "то".
Но если бы кто-нибудь захотел написать биографию наиболее последовательного тов'этовца, ему пришлось бы начать с посещения Семеновского кладбища: там, в третьем отделе пятого разряда, у главной аллеи кладбища может быть отыскана могила: черный горбатый камень, по камню четкими буквами:
При здоровой пище
Делайте движение на чистом воздухе.
Во время отдыха, то есть ночи,
Имейте спальню с открытым окном.
Перестаньте лечиться.
Бросьтесь в объятия природы
И
Будьте здоровы.
Я уважаю все цельное: у черного горбатого камня я снял шляпу.
Письмо одиннадцатое
Недаром духовник царя, старый московский поп Сильвестр, в своем "Домострое" учил, что "жить должно запасливо". Москва свято выполняет этот завет: внутри ее каменной скорлупы все, что ей нужно; ее orbi58 только для urbi59; даже такие общие схемы, как схемы идеализма и материализма, в московской скорлупе обмосковились, из тех стали этими.
Писалось - сказать к примеру - о "школе московского идеализма", но меня сейчас интересует не дом на Моховой, а древний Кремль и посад; не последышные, тронутые германизмом философские схемы, а примитивные, времен Калиты и преподобного Сергия, Иоанна IV и Василия "блаженненького", идеализмы и материализмы.
Первоначально в эллипсическом обводе общей Кремлевско-китайгородской стены все тесное пространство этой перво-Москвы было поделено восточной стеной Кремля как бы на два полугорода: Кремль и посад. В Кремле строились церкви и казармы; в Китай-городе (посаде) - лавки и склады. В Кремле встречались солдаты со священниками; в Китай-городе - купцы с покупателями.
Я утверждаю: идея о бессмертии практически наиболее необходима солдату. Легко отдать эту жизнь можно лишь в обмен на ту. Правда, усложняющемуся и утонченному созданию идея борьбы за свое, переживающее погибших, дело может заместить идею личного бессмертия. Но для ландскнехта - человека профессионально продающего жизнь, или для московского стрельца, который должен был умирать за чужое дело, этого недостаточно.
Поэтому рядом с казармой, стена к стене, строится церковь; поэтому русский дореволюционный солдат получает: 75 коп. плюс гарантированное бессмертие.
Недаром империализм, организованная солдатчина, не может без идеалистической идеологии. Так и возник (даю лишь беглую схему) особый кремлевский идеализм.
Но рядом с ним, через стену, из века в век креп тоже особый китайгородский материализм: если солдат был крепок верой в свою неуничтожимость, верой в бессмертие, которое, возникнув как идея, ведет за собой и все идеалистическую триаду (бессмертие души - свобода воли - бог), то купец ничего и никак не может без веры в вещь, в те чисто материальные предпосылки, которыми и определяется, сколько он, купец, "стоит". По свидетельству иностранцев - Олеария, Герберштейна и Корба, собственники шестисот-семисот китайгородских лавчонок были прирожденными купцами и маклаками, то есть вещниками, и так знали и умели подать и продать ту или иную вещь, что даже опытнейшим иностранным торговцам трудно было состязаться с ними. Огромные толстостенные склады Китай-города строились не для хранения "феноменов мозга", "призраков", "инобытия духа" (так определяют материю идеалисты), а для самой настоящей материи, на вещи раздробленной. Никто не запирает "феномены мозга" на тяжелые висячие замки с двойным защелком.
Для меня ясно: прилавки Китайгородских лавчонок были первыми кафедрами специфического Китайгородского материализма.
Письмо двенадцатое
(открытка)
Это письмо - последнее. Я только растревожил слова, и теперь они мучают меня. Уже около месяца тому я заметил, что теме тесно в почтовых конвертах: она растет под пером, как Москва, вширь, расходящимися лето-рослями.
Пришлось прибегнуть к толстым тетрадям: две из них уже битком. Работа берет почти все время и, главное, всю волю.
Итак - кончим. Не сердитесь: ведь я всегда был такой.
Письмо тринадцатое
Друг! Ну и удивили же вы меня. Работаю. Внезапно письмо: ваш почерк, ваша подпись, но все остальное до странности не ваше. Вы спокойно уведомляете, что всем моим двенадцати письмам, переписанным вами на машинке, дан новый адрес: затем следует дом и номер одной из московских редакций. Я возмутился до крайности: вы, и вдруг такое.
Надо было спешить. Не медля ни минуты, я отправился в редакцию, чтобы скорее отнять свои письма. Вероятно, я сильно волновался, по крайней мере, когда проходил по бульвару, сердце так расстучалось (оно у меня с хворью), что я принужден был присесть на одну из скамей.
Мимо спокойным шагом шли спокойные люди. Детишки деловито рылись в осеннем, почти мерзлом песке. Возбуждение упало. Мысли переменили галс. Я им доверился.
Вначале мысли сказали: что у тебя в сущности, отняли? Так, клочки. Настоящее-то там, в тетрадях.
И после, ведь и у них, у редактирующих чужие мысли людей, тоже свой специфический щуп: своего, московского они в твоих раздерганных строчках все равно не найдут, а до твоих привозных мыслей привозного человека им дела мало: пройдут мимо, как и другие.
А потом мысли добавили: а ведь тебе уже тридцать семь, почти старость. Что ж, можно, если охота, и дальше жить, как жил: молча, со стиснутыми зубами. Можно. Только помни: скоро и стиснуть-то будет нечего.
Потом мысли ушли, я остался один на холодном осеннем бульваре. Вечерело. Я долго сидел так.
И опять они: пора, давно пора стать хоть немного москвичом. Тут у всех - слова настежь. Ну и ты. Или - боишься глаз Глядеи?
Я поднялся и медленно пошел: не за письмами, нет, прочь от них, домой.
Сейчас вот пишу вам.
Practica60: раз вы затеяли эту авантюру с вашими (или моими - уж не разберусь) письмами, то и кончайте сами. Прошу об одном: снимите даты и имя.
Что ж, может быть, всё и к лучшему: слова, если уж оторвались от пера, пусть и идут безродными оторвышами куда хотят - у них своя судьба. И если из Москвы в Москву им надо было попасть, лишь проделав тысячеверстную петлю, то и это не без смысла: и я, и они - мы привозные провинциальные.
Вот еще вспомнилось: как-то московский старожил проф. Юркевич прогуливался с доцентом философии Соловьевым по московскому переулочью. Старик профессор, постучав назидательно суковатою тростью о тумбу, сказал:
- Юный друг, не верьте Канту, будто палка есть вещь в себе; нет, палка - это вещь для других.
Что ж, может быть, он и прав. И не потащить ли мне завтра же моего Канта на Сухаревку? Как вы думаете: купят?
* * *
Адресат помещаемых выше писем, живя вдалеке от Москвы, просил меня взять на себя труд устроить их в печати.
Сообщая моему корреспонденту адрес редакции, принявшей "Штемпель: Москва" в свой портфель, я, в свою очередь, просил дать хотя бы краткие сведения об авторе писем, о его домосковском "где".
В ответ адресатом дослано лишь тринадцатое, очевидно заключающее переписку, письмо, без всяких комментариев и разъяснений.
Таким образом, вопрос о том, с кем он сам, человек, придумавший довольно странную классификацию людей на тов'этовцев и этов'товцев,- с первыми или с последними,- остается, для меня по крайней мере, без ответа.
С. Кржижановский
1925
56 Человек городской (лат.).
57 Венера (лат.).
58 Миру (лат.).
59 Города (лат.)/
60 Работа, занятие (греч.).
