Алексей Смирнов - Сонное царство
Домом похвастать дано не каждому. Такого дома, как у Всеволода, не было ни у кого - так негласно и гласно считалось в кругу его друзей. И как сиял Всеволод при виде отвисших дружественных челюстей, что отвисали и по причине удивления (откуда???), и от желания немедленно заглотить заливную осетрину и коньяк, поданный в трех вариантах охлажденности. "Рыбница принесла", скромно опускал глаза Рюгин, объясняя осетрину. Рыбница не умещалась в массовом сознании, а ведь в него, сознание, стучалась еще и молочница, и кадушки отменного домашнего пива, и старинная музыкальная шкатулка, мурлыкавшая доброе и хорошее. Резная мебель, прокуренный, сумрачный кабинет, приветливый к любому гостю, - везде добротная, обжитая, - не показная! роскошь. И, разумеется, вездесущие павлины. Дед рисовал их с маниакальным усердием. Его упрямое трудолюбие не пасовало ни перед маслом, ни перед акварелью, ни перед цветными мелками. Творивший с посильным разумением новейшую историю, дед за долгую свою жизнь прошел сквозь бесчисленные невзгоды и на закате, глубоко больной и глупеющий день ото дня, взорвался россыпью - почему-то - павлинов-близнецов, разнившихся лишь форматом и мелкими деталями. Всеволод Рюгин смутно предполагал в том взрыве какой-то мистический смысл. И вот сей фейерверк осел на стенах кабинета, коридора, гостиной; его брызги достигли как жилищ близких друзей, так и квартир случайных знакомцев. Павлин всерьез претендовал на роль фамильного герба. Фальшивые восторги, что щедро расточала жестокая публика, дед расценил как искреннее признание в его лице выдающегося мастера. Бедняга напыжился, начал высказывать туманные намеки на свое аристократическое - из интеллигенции, по меньшей мере, - происхождение. Это, конечно, было полной чепухой: до получения в 20-х годах технического образования дед оставался совершенным лаптем. Он мог в лучшем случае рассчитывать на роль Авраама, чье семя в дальнейшем благословится и разовьет в себе белую кость.
Тем не менее гордое кичливое семейство держало фасон до последнего. Опять же дед, к примеру, полагал, что посещение театра есть форма самораскрытия белокостной сути - не более и не менее. Ему не приходило в голову, что это - естественная потребность культурных людей. Но в театре он бывал крайне редко, а если уж шел - надувался пуще прежнего. Однажды он взял с собой юного Всеволода, прозревая в походе преемственность поколений, и тот с ужасом наблюдал, как дед, глядя в сторону, нервно вложил в ладонь оторопевшего гардеробщика сорок копеек в обмен на номерок. Дед почему-то усматривал в этом славную аристократическую традицию.
За две недели до своей кончины дед, не навещавший театров вот уж с десяток лет, просмотрел газету, наткнулся на театральную рубрику и, помедлив, выбрал почему-то "Женитьбу". С деланным равнодушием он небрежно спросил Всеволода: "Ну что - пойдем? "Дескать, дело обыденное. Всеволод, к тому моменту вполне справедливо подозревавший, что дед "Женитьбу" даже не читал, со смешком отказался. Павлины между тем сказочно расплодились. Их клювы, глаза и даже хвосты веером, поспешая за летом дедовских дней, приобретали все более и более агрессивное выражение. Рюгин слишком поздно смекнул, что надо было идти. Он понял это мгновенно, задыхаясь в толще черного вала нахлынувших воспоминаний, и, задерживая дыхание из-за подступивших слез, ринулся в спальню и впился губами в запавший колючий рот, уже несколько часов как остывший. Дед во всем любил комфорт, всегда был охоч до мелких, неуклюжих, интимно-домашних удобств вроде разных тесемочек, подставочек, подушечек. Мучимый в последние дни болями в ноге, он обрел источник облегчения в миниатюрном стульчике и неловко ковылял по квартире, толкая его вперед. Последним удобством, которое он сорвал, был узкий лоскут бинта, подвязавший челюсть.
... Минуты текли. Всеволод Рюгин, оставаясь на комоде, сменил позу и теперь сидел по-турецки. Вспомнив про деда, он не стал останавливаться, но сосредоточился еще сильнее, и вот, с очередным ударом часов, перед внутренним взором всплыли, наподобие улыбки Чеширского кота, залихватские , как у французского "гарсона", усы - батюшка. Рюгин терпеливо ждал, но дело усами и закончилось, и Всеволод начал думать, какой редкий шутник был батюшка; правда, шутил он довольно плоско, но маленького Всеволода юмор такого сорта вполне устраивал. Всеволод поднял глаза и в который раз изучил старинное безобразное красное пятно на потолке. Изумившись, он помотал головой и посмотрел снова - конечно же, никакого пятна не было уже давно. Батюшка запустил помидором в потолок лет двадцать тому назад, стремясь развлечь зареванного по какому-то случаю крошку-сына. Дальнейшие памятные Всеволоду проказы были примерно того же характера. Когда сынок подрос, он тоже полюбил шутить. Папа с сыном постоянно подстраивали друг другу разные мелкие каверзы. Всеволод доставал кусок игрушечного дерьма и клал папе на стул. Батюшка не оставался в долгу и швырял на пол хитроумный западный шарик - тот, лихо кружась, раскручивался, рос, разворачивался и оформлялся в очень правдоподобную лужу блевотины. Подсовывать предметы, напоминавшие о грубых физиологических отправлениях, вошло у них в привычку. Лишь однажды Всеволод немножко отошел от негласного правила - и день тот стал роковым. Отмечая свой юбилей, батюшка, не забывая об аристократическом происхождении, сидел, заложив салфетку, кроил утонченную мину и ловко распиливал ножичком громадные куски мяса. Всеволод, улучив момент, ввел родителя в заблуждение искусной резиновой подделкой. Он рассчитывал в случае чего вовремя остановить трапезу, но папаша оказался столь горячим в еде, что даже доктор, производивший вскрытие после того, как тот насмерть подавился, разводил руками, дивясь нелепости смерти.
... Ноги Всеволода затекли, пришлось сменить позу. Он растравил себя вконец и тщетно старался обуздать воспоминания. Всплыла маменька - да ненадолго. Глупая, молодая, она, впервые ступив под тяжелые потолки Дома, подавленно охнула и вскорости сделала шаг назад. Стены встретили пришелицу негостеприимно - Дом был на такое способен, хотя и не часто, но зато навсегда. Всеволод представил, как она ходит, кутаясь и не зная, где спрятаться, по темному коридору, поочередно заглядывает в необозримые комнаты и нигде не может найти себе места. Всего-то через год, произведя на свет Всеволода, она скрылась - не без скандала. Она, работавшая до замужества гидом-переводчиком, сочла за лучшее связать свою судьбу с учтивым седовласым выходцем из Барселоны. "В Гишпанию отбыли! "- любил приговаривать дед, усмехаясь злобно и радостно. Он качал головой, поражаясь глубиной падения, и садился за очередного павлина. В ответ ему фыркала бабка - с ненавистью в фырке. Ненависть - детище неизвестно каких грехов созрела-таки за долгие годы, прожитые вместе. Вечно недовольная, вечно полная всевозможных страхов бабка с первых же дней невзлюбила свое жилище, безошибочно угадав его враждебный настрой. Что с того, что, много лет назад вселяясь в этот дом, ни он, ни она не пошли против совести? Одному Богу известно, в каких-таких дальних краях покоится ныне прах его прежних владельцев. Молодожены никого не стеснили, не говоря о большем, а большее в те времена, как известно, было делом обычным. Бабка, женщина простая, сразу ощутила гордый норов Дома. Он, печалившийся о старых хозяевах, не был намерен ни на йоту отступать от заведенного и каждой своей щелью задавал непрошеным гостям совсем не тот уровень жизни, к которому они привыкли. Он не желал поступиться ничем. Дорасти до планки - вот плата, что назначил Дом чужакам. "Похоже, не дотянули, - впервые в жизни подумал Всеволод Рюгин. Развязались пупки". Бабка о многом догадывалась и до самой смерти готовилась к худшему. Они жили в достатке, но она , наперекор домочадцам, прятала деньги в чулок неизвестно зачем - и даже задолго до того, как поразила ее старческая скупость. Она любила подчеркнуть, что не жалеет, якобы, денег и всегда готова дать "на дело". "На дело? "- грозно вопрошала она бессовестного попрошайку-внука. "Ну а как же", - Всеволод бурно негодовал, грезя в душе распивочной, что через дорогу. Когда бабка сошла с ума, она без умолку твердила о неком статном молодом человеке, который стоит перед ней и собирается отнять накопленное. Особенный страх она почему-то испытывала при виде Виктора Борикова, и тот, послушав пару раз ее вопли, швырял телефонную трубку, если, звоня Всеволоду, нарывался на бабку. Она умерла в изнуряющем, тягостном маразме. Как и следовало ожидать, после ее кончины обнаружились тайники. Всеволод до сих пор натыкался на новые и новые, одновременно радуясь и возмущаясь.
Теперь же - понимание и еще раз понимание. Дом отверг их всех, и Рюгин испытывал великую жалость к ушедшим родным, из кожи вон лезшим, чтобы прижиться в снисходительно-надменных стенах. Они, ушедшие, были отнюдь не глупы и прекрасно знали, как далеки они от намеченной цели. Так что еще и поэтому не чаяли они души в наследнике, высматривая в каждом его жесте, каждой прихоти проявление долгожданной породы. В необычном доме должен жить необычный человек - и они жадно ожидали знака, потакая любой странности Всеволода. Он уловил это детским чутьем и вел себя так, как от него хотели. Его буквально выворачивало и ломало в стремлении соригинальничать, и как-то однажды, не зная, что бы еще выдумать, он впервые вскарабкался на комод и сидел там довольно долго, с книжкой о Карлсоне, ожидая зрителей, и был в итоге вознагражден. Умиленные, растроганные зрители выросли на пороге и завели ему музыкальную шкатулку, и часы тут же начали бить, и еще ему дали торта.
