Сигизмунд Кржижановский - Москва в первый год войны (очерки)
От переднего десятка очереди отделилась вихрастая фигура в куцем тулупчике, на хлипких ножках, завитых в зеленые обмотки. Человек, припрыгивая на зеленых спиралях, движется по извиву очереди к ее верховью (скажем так), проверяющим взглядом всматриваясь в лица, как если б на них, а не на запястьях рук были проставлены номера. Около моего соседа человек-витуша останавливается с видом счетчика, сбившегося со счета:
- На всех не хватит,- вздыхает он, улыбаясь,- на нас станет, а до вас дойдет да и станет, х-хы. Нам - фонтан, вам - пуст барабан.
Мой монументальный сосед молча отворачивается. Но пружинный человечек продолжает:
- Теперь что. Водки мало, считаны капли, а закуси - на-ко выкуси, сухарь да соль вприсыпку. А вот, бывало, в воскресенье летом с солнышком встанешь, в одном кармане бутылочка, в другом закуска, и куда-нибудь в Сокольники или в Нескучный сад; первая - колом, вторая - соколом, а дальше - мелкими пташками.
- Уйди, не скрипи,- отмахивается сосед движением локтя,- ступай к тому, кто тебя звал, а тут нечего...
- Я что ж, уйду, только помяните слово мое: на нас хватит, а на вас...
- Ну и ступай к вашенским, а нас, нашенских, не тронь,- вырывается вдруг резкий женский голос. И после короткой паузы добавляет глуше: "Оно, правда, водка здесь на сторону текст, придешь с пустым бидоном - уйдешь с порожним. А вот в Охотном ряду, в номере девятом, там очереди чуть-чуть, а вина сколь хошь".
- Ну и шла бы в Охотный.
- Далеко, а боты дырявы.
Очередь снова продергивается на несколько номеров.
Сосед мой воспрянул духом. Подбородок его вынырнул из кашне, руки из карманов, и даже усы, двумя удилищами опущенные книзу, оглаженные пальцами, чуть поднялись: клюет.
"А знаете, - обращается он ко мне, переходя от полузнакомства к знакомству, - допустим, что условия, поставившие нас в затылок друг другу, отпадут. Их нет. А привычка осталась, есть, наличествует. Мозги привыкли, пятки привыкли, нос, как гвоздь к доске, притерся к затылку "ближнего своего". Что из этого воспоследует? Мало ли что. Например - на правах, так сказать, сновидения, не поймите ложно,- планируется, разбивается, строится новый город: Взатыловск. Не звучит? Ничего, дайте уху привыкнуть. Прилипнет, как марка. В городе Взатыловске все только по очередям: захотел взглянуть на летучее облачко или на лунный серп - становись в очередь. Сперва созерцай затылок, после луну. "Вы, гражданин, отойдите, я впереди стоял, все видели - впереди".- "Ну куда вы лезете, соблюдайте очередь, луны на всех хватит".- "Как же хватит, видишь, последняя четверть?" Вариант об облачке: "Еще ветром унесет", и тому подобное. Или симфонический концерт: сперва для первого ряда, потом для второго...
- Нет, неподобное вы тут, господин хороший, разводите,- поворачивается вдруг к нам лицо человека, стоящего пятым или шестым впереди, - это когда у людей и спереди и сзади одни затылки будут, как вот у стульев (откуда ни глянь - спинка), тогда вы свой Взатыловск и стройте. А вот я сейчас к вам свое лицо повернул - и вы ему, лицу, хоть оно, вижу, вам не нравится, а все же отвечайте...
Лицо, внезапно и круто повернувшееся к нам, действительно не из приятных. Узкое и острое, землистого цвета, в башлыке, напяленном прямо на голову, как кулек на пластину стирального мыла.
- Я предупредил... в порядке сновидения.
- Вот и я предупреждаю. Хоть ты и филозоф, а... за такие сновидения можешь проснуться там, где тебе и не снилось быть.
Я ждал реплики. Ее не последовало.
Тем временем очередь наша продолжала продергиваться довольно быстро. Минута-другая, и правая нога "филозофа" уже нащупывала первую ступеньку, спускающую его тело в вожделенный подвал, к стойке и бочкам с водкой. В пальцах его уже поблескивала зелеными искрами литровая бутылка.
И вдруг оттуда, снизу:
- Кончилась. Расходитесь. Закрываю магазин.
И в ответ на глухой гомон голосов оттуда же, из подземелья, напоминающий концовку хора теней из "Франчески" Чайковского,- железный лязг задвигаемых болтов и с четкой точкой на конце одно-единственное равнодушное слово продавца: "Кончено".
Очередь разбилась на группы. Кой-кто уходил медленным, тяжелым шагом. Большинство продолжало топтаться на месте. Женщина, жаловавшаяся на худые боты, придвинулась вплотную к "филозофу":
- Может, пойдем в Охотный, а? Я покажу.
Тот не отвечал.
- Ишь, как заскучал. Будто и не слышит. Пойдем, чудачина, жаль мне тебя, в Охо...
И рот и усы моего недавнего соседа были уже запрятаны в кашне. Но все-таки я различал звуковой контур его слов:
- Нет. Что уж там. И вообще,- зеленая бутыль рассеянно скользнула в карман пальто с тем, чтобы через долю секунды стукнуться о каменную ступень и со звоном разбиться в мелкий дребезг,- и вообще вся ваша Москва для меня - Скучный сад и Неохотный ряд. Только и всего.
."Филозоф", даже не взглянув на стеклянный прах своей бутылки, повернул спину к ступеням подвала и медленными, пудовыми шагами направился к воротам.
Пещерный житель
Представьте себе человека, который к приказу о противобомбной заклейке окон отнесся с такой сверхпоследовательностью, что заклеил тоненькими бумажными крестиками и стекла своих очков. На всякий случай.
Такого человека - по крайней мере среди москвичей - не сыскать, но образ его может сослужить вам службу в том психологическом экскурсе, который нам сейчас предстоит.
Убежденный убеженщик. Уже по прелюдии зениток, предвозвещающей воздушную тревогу, впрягается в свое "mecum porto66" . С этого мгновения это уже не просто человек, а человек-сумма, состоящая из ряда слагаемых. Как-то: два чемодана на куцем ременном коромыслице; подушка и плед через левую руку; мешок в правой; дождевой плащ; меховая шапка и голова на плечах; одна пара галош на ногах, другая, вместе с противогазом, под мышкой.
Человек-сумма идет, тычась то тем, то другим слагаемым, сперва о стены лестницы, потом о спины и плечи соседей, всыпающихся, как зерно в элеватор, в убежище.
Мысль его направлена туда же, куда повернуты острия элейских стрел, красных, с черной прорезью, указывающих путь в подземелье. Забота его об одном... остаться равным "самому себе, не распасться на части; пока земля не сомкнется над ним; а там пусть бомбы разлетаются на куски.
Вот, например, и она, пещера. Низкая навись ее подоткнута деревянными сталагмитами. Она, конечно, мало похожа на те пещеры, в которых "отцы-пустынники" спасались от земных сует и слагали, в тех или иных вариантах, "похвалу матери-пустыне". Здесь уместнее не похвалы, а нарекания, и не на пустоту, а на малую кубатуру.
Так вот и сейчас. Кто-то, новичок, что ли (откуда его принесло?), расселся на закрепленном двадцатью семью тревогами привычном, обжитом месте человека-суммы. Правда, билеты и абонементы здесь не заведены, но пещерный житель ссылается на право давности, призывает в помощь показания свидетелей - и этот "заяц", или как там его, покорно перетаскивает себя и свой портфель на другое, неименное место на нарах.
Убежище постепенно заполняется. Шщерный житель требует закрыть двери на болт. Еще, чего доброго, впустят бомбу или там осколок.
С ним, как со старожилом, если и спорят, то робко, с примесью почтения: даже в ругани.
Теперь можно осмотреться по сторонам, освободить руки и плечи от. груза и разменяться кивками с завсегдатаями подземелья.
Как и взвешенные в сосуде частицы осаждаются слоями, в определенной постепенности, так и люди, которых ступеньки ведут сюда, ко дну каменного вместилища. Вслед за человеком-суммой (кстати, занятым сейчас перестановкой мест своих слагаемых) приходят женщины с детьми и узлами; их ждет небольшая, оклеенная даже обоями комната с доской на дверях: "Дети от 0 до 5". Сюда же - таков закон пещеры - проходят и матери с детьми в возрасте меньше ноля. Далее - шествие стариков, у которых ноги уже отстают от воли. А воля все же ясно оттиснута внутри глазниц, в щелях ртов и беспокойно шевелящихся морщинах лица: дополучить жизнь полностью, и крупными и мелочью, без всяких начаёв природе и скидок на масштаб войны. За ними, отделенный дистанцией в минуту или две,- под стук палок и костылей арьергард хромых, слепых и калек. Они уже ранены жизнью, выбиты из строя еще до всяких войн. Идут они, эти правильные дроби человеческих лет, с поводырями и без, щупая стены ладонями, ступеньки - резиновыми наконечниками и кожаными протезами, с трудом вволакивая себя сюда, в этот склеп живых.
Наконец, когда уже болт готов задвинуться, появляются отсталые: не из-за груза вещей или годов, а из-за избытка юности и любопытства. Нельзя же так сразу променять вольный воздух, прошитый стежками трассировочных игл, и небо из звезд и снарядных разрывов на душный воздух убежища с его тусклыми лампочками, свисающими с сырого потолка. Сперва слышны звонкие голоса молодых, только что оставивших земную поверхность:
- Наши прожекторами все небо раскромсали. Не увернешься: будь ты "хейнкель" или "мессершмитт".
