Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1)
— В каком смысле понимать вас? — побагровел бородатый полковник.
— В том смысле, что я не стал бы думать о возможных жертвах. Пусть даже ценой крови своих казаков, пусть даже в ходе боев она обагрит эти горы, но, нисколько не затягивая эту канитель, я завершил бы ее разгромом гачагов.
— Где, каким образом, извольте объяснить?
— Да на всем Кавказе!
— И как бы вы этого добились?
— Будь я на вашем месте, я бы наглухо перекрыл границы с сопредельными мусульманскими странами — Ираном и Турцией — и обрушил бы артиллерию на все подозреваемые села и районы. Предал бы их огню, сравнял бы с землей.
— Стало быть, вы вольно или невольно вновь раздули бы в недрах империи пугачевский пожар — собственными руками раздули бы и разнесли по всей округе!
— Полагаю, ваши опасения о том, что разбойничий мусульманский бунт может перерасти в "пугачевское" движение, напрасны!
Начальник уезда, возмущенный наглым тоном и непомерным самомнением офицера, с трудом сдерживал себя, пытаясь закончить спор миром и отвязаться от назойливого, как овод, Николая Николаевича. Откровенно говоря, начальник уезда с самого начала испытывал неприязнь к этому заносчивому и вздорному человеку.
— Да, — продолжал он, — одной спички довольно, чтоб стог вспыхнул. Одного неосторожного движения. И ветер разнесет пожар повсюду. Огонь умножится огнем.
— Чего мы добьемся, осторожничая и выжидая?
— Говорят, на ловца и зверь бежит. Надо только умеючи расставить капкан! Без уловки, без политики нам не разделаться с отрядом Наби! — Полковник подрагивающей рукой поглаживал свою окладистую бороду.
— А на что годятся, позвольте спросить, все эти местные горлопаны, беки, и ханы, на которых вы, так сказать, опираетесь? — вскинулся осведомитель, сидевший в кресле, и начальник уезда, вынужденный стерпеть и этот выпад, заерзал.
— Беки, ханы бессильны.
— А не кажется ли вам, что сии господа под эгидой "национальных свобод" подливают масла в огонь смуты?
— Пока что не видно, чтобы кто-нибудь из местных высоких сословий примкнул к гачагам.
— Стало быть, у Наби в отряде нет ни одного бека, хана, моллы?
— Будьте уверены.
— Выходит, это движение неимущей черни?
— Да.
— Как же тогда именовать его, ваша светлость?
— Ну, если угодно, движение закавказских безземельных крестьян.
— Иными словами?
— Иными?.. Гм… движением, посягающим на власть и, при случае, ставящим целью захватить ее на местах в свои руки.
— Так как же все-таки нам быть? — сбавил тон Николай Николаевич, очевидно, вспомнив о воинском чине и княжеском происхождении своего собеседника. Он сплел пальцы и картинно скрестил руки на груди. — Как нам быть?
— Действовать не теряя ни минуты! — отвечал начальник. — Повторяю, мы должны не раздувать огонь, а заманить Наби сюда, схватить и посадить под стражу, как Хаджар, и обезглавить движение!
— А если заявится новый главарь?
— Пока что не видно другого героя на эту роль! Нет на Кавказе столь же популярного.
— Итак, вы хотите отделить голову от тела?
— Да. Это будет умно.
— Значит, целесообразно Хаджар оставить здесь?
— Уверен.
И тут Николай Николаевич чуть ли не вздрогнул, представив ' на миг разгневанное лицо царя и выпалил:
— Может быть, независимо от нашего чина и сословного положения, сыновний долг, воинский долг перед Отечеством требует от нас иного образа действий?
— Мы вас нисколько не ограничиваем в угодных вам действиях- в пределах уезда! — Полковник смерил иронически-испытующим взглядом самоуверенного собеседника.
— Вы могли бы помочь нам и с другой стороны. — Полковник пустил пробный шар. — Полагаю, вы могли бы надзирать за делами в Зангезуре… в интересах Отечества…
— Надзирать? За кем?
— За нами!
— Позвольте… — Николай Николаевич встал, похолодев от страха и кляня себя за то, что, видимо, выдал себя, однако, пытаясь сохранить невозмутимый вид:
— Откуда у вас столь неуместные подозрения, господин полковник?
— Какие подозрения, помилуйте… — отозвался тот. — Я хочу только сказать, что вы, с вашей завидной любознательностью, можете держать в поле зрения все наши действия и распоряжения заодно с нашими скромными соображениями…
Николай Николаевич заколебался было, но решил, — будь что будет, — взять высокомерный тон, вспомнив о своей ответственности за порядок в этом краю. Он "приубавил пару": — Я сам, сколь ни мал мой чин, всегда готов умереть за это.
Полковник убедился окончательно в подлинной миссии сего "обычного" офицера. И потому ответил обезоруживающе осторожно:
— Верно. Каждый мыслящий военачальник, как и вы, должен считать себя солдатом Отечества.
— А вам не кажется, что вы допускаете неуместную иронию?
— С чего вы взяли?
— Я не военачальник. Я всего-навсего казачий офицер.
— Во всяком случае, в будущих возможных военных действиях в Зангезуре против гачагов вы вполне можете взять на себя командование.
Капитан смекнул, что начальник уезда умышленно преувеличивает его возможности, намекая на чрезвычайные полномочия и заставляя раскрыть карты.
Он попытался выправить положение, убеждая начальника уезда в том, что не собирается посягать на его права и вмешиваться в его дела:
— По-моему, вы, господин полковник, человек вполне надежный. Его превосходительство, наместник Кавказа, вас прекрасно рекомендовал.
— Меня? Меня разве что гянджинский генерал-губернатор знает…
— Вы — на хорошем счету, — не сдавался капитан. — Кроме того, к вам благоволит и сам министр внутренних дел. Что касается меня, сами посудите, какая дистанция, сколько ступеней отделяют меня от вас!
Сергей Александрович смерил собеседника насмешливым взглядом.
— Должно быть, при всех моих, известных вам связях, за вами все-таки не угнаться. И вы, мой друг, уведомили высшие власти о происходящих в уезде событиях, не так ли?
— В интересах империи такие уведомления не только допустимы, но и необходимы! — заметил спесивый служака. Он вменял в вину полковнику пассивность и нерешительность в отношении движения Наби — Хаджар. И, покинув кабинет, вернувшись к себе, сразу взялся за перо и стал выводить на бумаге то, что услышал, узнал и уразумел.
И следом за новыми песнями, сложенными в честь Наби и Хаджар, отправил секретной почтой депешу в Петербург на высочайшее имя.
Глава одиннадцатая
Говорят, земля слухом полнится.
Весть о том, что офицер оскорбил Хаджар презрительным словом "кара пишик", каким-то образом дошла до арестантов. Это сообщил надзиратель Карапет, втайне сочувствующий гачагам, и, при случае, передававший узнице кое-какие припасы. Среди узников возникли возмущение и ропот. Оскорбительное обращение с единственной узницей, женщиной, томившейся в одиночке, вызвало взрыв их негодования. В гёрусском каземате никогда не было узницы-женщины. В здешних краях, в народе, это считалось позором и срамом — допустить, чтобы женщину увели чужие люди, а тем более, заточили в неволю.
Правда, зангезурские мусульманки испокон веку не знали, что такое чадра. Большинство из них, что называется сызмальства, росли в седле, судили-рядили, вершили дела на равной ноге с аксакалами, умудренные опытом почитались за наставниц. И то, что Хаджар, выросшая на такой почве, стала отважной воительницей, сражалась плечом к плечу с Гачагом Наби, преисполняло гордостью сердца зангезурских женщин. Они гордились своей землячкой — "львицей". Все наслышались о ее выдержке, отваге в бою, о том, как она разит врагов. Все знали, что бьет она их из ружья без промаха, ей в волосок попасть — раз плюнуть, а ее молодецкий клич птицу на лету собьет. Взметнется в седло, помчалась, глядишь, бурка взвилась, точно два крыла выросли за спиной, буйные черные пряди вихрь подхватил. Ни дать ни взять, орлица, невиданная, несказанная. Многие из гёрусских узников видывали ее в деле — какой она стрелок, какая наездница. И теперь они согласились бы скорее на смерть пойти, чем стерпеть обиду, нанесенную беззащитной-безоружной Хаджар.
Презрительная кличка, адресованная ей, как бы касалась всех жен и дочерей узников, задевала достоинство всех зангезурских женщин. Надо же так обнаглеть, так распоясаться, чтобы куражиться и за стенами каземата, и тут глумиться! Схватить посетителя с передачей и выставить вон! Соваться в камеру к женщине и оскорбить ее! Поедом ела, грызла узников ярость. Ропот рос, гремели цепи, все громче и громче, и грохот их разносился по каземату, эхом отзывался в горах.
Железный звон волнами плыл, — выплывал на волю, терзал слух надзирателей, охранников, солдат и казаков, оцепивших каземат.
И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.
