Николай Каронин-Петропавловский - Две десятины
Невдалекѣ отъ самаго дома стоялъ сѣнной сарай, двери его были, въ счастію, отворены, людей вблизи не было. и Гаврило зашелъ туда. Босыя ноги его сильно озябли, да и самъ онъ весь чувствовалъ необходимость обогрѣться, потому что на улицѣ стояла слякоть — шелъ не то дождь, не то снѣгъ, а вѣрнѣе — какіе-то помои лились съ неба. Весна еще не установилась. Чтобы отдохнуть и обсушиться, Гаврило закопался въ сѣно, воткнувъ въ него сперва ноги, потомъ туловище и оставивъ открытою только голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Передъ нимъ стоялъ двойной вопросъ: «дастъ или не дастъ?» Его онъ и рѣшалъ, причемъ мысленно хвалилъ барина, въ самыхъ ласковыхъ выраженіяхъ, если тотъ воображаемо давалъ ему, или въ самыхъ отборныхъ словахъ ругалъ, если не видѣлъ съ его стороны никакого снисхожденія. Конечно, это нельзя назвать размышленіемъ.
Наконецъ, Гаврило увидалъ зятя выходящимъ изъ дому и вылѣзъ изъ сѣна. Однако, вѣсти были не утѣшительны. Шипикинъ далъ одну десятину. Гаврило, выслушавъ разсказъ зятя, разгорячился. «Да вѣдь я-жь тебѣ говорилъ, чтобы двѣ десятины!» — кричалъ Гаврило. — «Да куды тебѣ двѣ, ежели и одна-то тебѣ не по силѣ, потому за нее ты долженъ убрать двѣ десятины травы, да десятину льну, ежели и одна-то тебѣ житья не дастъ, хоть пропадай!» — кричалъ, въ свою очередь, зять. — «Да вѣдь мнѣ же надо двѣ!» — «Ну вотъ толкуй тутъ съ нимъ… Да какъ же можно двѣ, когда тебѣ и отъ одной-то, можно сказать, мученическая кончина придетъ?» — и зять, говоря это, еще разъ повторилъ варварскія условія: убрать двѣ десятины лугу, десятину льну и во время, мѣсяцъ спустя послѣ уборки хлѣба, заплатить громадную арендную плату; если же десятина льну и двѣ десятины травы своевременно не будутъ убраны, то хлѣба Гаврилѣ не видать, какъ ушей; баринъ прямо сказалъ, что въ этомъ случаѣ до снятой десятины онъ не подпуститъ Гаврилу на десять верстъ… «На, вотъ, смотри записку, тутъ все написано», — сказалъ зять и подалъ бумажку Гаврилѣ.
Болотовъ былъ правъ; дѣйствительно, отъ такихъ условій можно было принять мученическую кончину; при этомъ Гиврило еще отдавался живьемъ въ новыя руки, въ руки зятя, отнынѣ зять его былъ кредиторомъ. Но Гаврило упрямо стоялъ на своемъ. Взять шипикинскую десятину онъ согласился, узнавъ мѣсто, гдѣ она будетъ отведена ему, помялъ въ рукахъ записку, но мысль попользоваться еще гдѣ-нибудь десятинкой не покидала его: это желаніе даже упорнѣе теперь засѣло въ немъ. Онъ простился съ зятемъ, сказавъ, что въ деревню не вернется, и попросилъ у него три копѣйки на хлѣбъ. Послѣ этого онъ пошелъ прямымъ путемъ къ Таракановскому барину. По дорогѣ къ деревнѣ, лежавшей на его пути, онъ купилъ на три копѣйки полкоровая хлѣба и принялся ѣсть на ходу, не останавливаясь ни на мгновеніе и все ускоряя шагъ, который перешелъ въ рысь. Онъ трусилъ, грызъ коровай и думалъ. Думалъ онъ о томъ, какими неправдами еще ухватить одну десятину у Таракановскаго барина, которому онъ уже давно не показывалъ глазъ? Для него было ясно, что тотъ надругается, прогонитъ, а потомъ черезъ мирового приневолитъ къ работѣ за нескончаемые долги.
Всѣ опасенія Гаврилы сбылись въ точности. Но «управитель» на этотъ разъ сталъ ругаться, когда Гаврило поймалъ его у крыльца, и даже не взглянулъ на него, а только махнулъ рукой, что означало: «убирайся!» Ему хотѣлось пить чай. Гаврило, однако, не упалъ духомъ; разъ что-нибудь втемяшилось ему въ голову, никакія уже сцены не могли выбить изъ него рѣшенной мысли. Теперь онъ рѣшилъ намозолить глаза управляющему — и намозолилъ. Черезъ часъ управляющій вышелъ опять на дворъ, чтобы сдѣлать вечернія распоряженія, но куда онъ только ни шелъ, Гаврило слѣдовалъ за нимъ, не близко, а издали, на почтительномъ разстояніи. Управляющій спустился къ рѣкѣ, гдѣ строили лодку, — Гаврило за нимъ; управляющій зашелъ въ коровье стойло — Гаврило остановился близь прясла и наблюдалъ за нимъ сквозь щели. Управляющій остановится — и Гаврило также встанетъ, какъ вкопанный, и вперитъ глаза. Управляющій, ничего не видя, чувствовалъ, что за нимъ слѣдятъ. «Отчего онъ безъ шапки и безъ сапогъ?» — подумалъ почему-то управляющій, и ему сдѣлалось неловко. Онъ могъ бы прогнать этого «страннаго мужиченка», но отчего-то не дѣлалъ этого. Напротивъ, онъ старался не оглядываться назадъ, не видѣть и можетъ быть, въ первый разъ не рѣшился прямо взглянуть въ глаза оборвышу. Все продолжая ходить по усадьбѣ, онъ чувствовалъ, что его спину прожигаютъ два глаза, какъ зажигательныя стекла, — чрезвычайно непріятное ощущеніе! Онъ круто повернулся къ преслѣдователю и взглянулъ прямо въ лицо ему.
— Тебѣ что нужно? — взволнованно спросилъ управляющій, и не то съ гнѣвомъ, не то со страхомъ оглядывалъ «страннаго мужиченка» безъ шапки и безъ сапогъ и забрызганнаго грязью.
— Да все насчетъ давишняго… Сдѣлайте милость, дайте хоть десятинку! — проговорилъ задумчиво Гаврило.
— Какъ звать?
— Меня то-есть? Да Гаврило Налимовъ, какъ же еще!
— Изъ какой деревни?
Гавридо сказалъ. Онъ говорилъ совершенно спокойно. Въ эту минуту онъ сознавалъ, что съ нимъ ничего не подѣлаешь и что никакія угрозы, слова и мученія ничего теперь для него не значатъ.
Тутъ управляющій не выдержалъ, раздраженно заговоривъ. Съ его устъ сорвались страшные упреки и ругательства. Онъ доказывалъ Гаврилѣ, что всѣ жители его деревни — негодяи и мошенники, что они берутъ земли даромъ, ничего не платя и не работая на имѣніе, и что онъ давно бы могъ всю деревню продать съ молотка, и если не дѣлаетъ этого, то потому только, что жаль дураковъ, которые отъ своей небрежности, лѣни и пьянства дошли до послѣдняго разоренія…
— Такъ, стало быть, дашь десятинку-то? — спросилъ Гаврило.
Управляющій пожалъ плечами, пораженный этою непобѣдимою неотвязчивостью, и согласился.
Но за это онъ обязалъ Гаврилу, кромѣ арендной платы и разныхъ работъ, вычистить всѣ отхожія мѣста въ усадьбѣ (ждали самого графа изъ Москвы), и притомъ нынче ночью. Впрочемъ, онъ обѣщалъ заплатить. Сейчасъ же онъ крикнулъ сторожа и приказалъ вручить Гаврилѣ лошадь съ телѣгой, кадушку, лопаты, лампу и прочіе инструменты, а Гаврилѣ приказалъ пока отдохнуть. Гаврило отдохнулъ и затѣмъ принялся среди ночи съ величайшею добросовѣстностью за дѣло, которое, правда, было незнакомо ему, но которымъ онъ хотѣлъ отблагодарить «управителя», потому что, въ сущности, Гаврило былъ самъ удивленъ, что добился земли. Къ утру слѣдующаго дня онъ уже съ ногъ до головы былъ забрызганъ вонючею грязью. Управляющій выслалъ ему нѣсколько мелочи и велѣлъ черезъ сторожа передать ему, что онъ доволенъ имъ. Гаврило сіялъ. Не того, чтобы онъ былъ радъ полученнымъ мѣдякамъ, но по всему его существу разлилось чувство успокоенія и сознаніе того, что онъ сдѣлалъ все, что хотѣлъ и что могъ.
Здѣсь кончились на эту весну мученія Гаврилы.
Когда, къ вечеру, онъ вернулся домой, то вдругъ вспомнилъ, что онъ въ эти дни ничего почти не ѣлъ и не пилъ; въ виду этого, онъ наскоро съѣлъ полпирога хлѣба, выпилъ полведра квасу и заснулъ на цѣлыя сутки. Послѣ этого одурѣлъ: вскочивъ съ постели черезъ сутки вечеромъ, онъ вообразилъ, что земли еще не добылъ и что ему надо немедленно бѣжать, чтобы во-время ухватить хоть малость, и онъ уже готовъ былъ ринуться изъ избы, но былъ остановленъ хозяйкой. «Да ты никакъ одурѣлъ?» — сказала она и объяснила, что она уже все приготовила для пашни. Гаврило пришелъ въ себя и окончательно успокоился.
Отдавъ зятю бычка, онъ справилъ себѣ сапоги. Но на пашню не торопился выѣзжать. А когда медлить было больше нельзя, онъ сговорился съ Савосей Быковымъ поѣхать вмѣстѣ. Савоси былъ радъ-радехонекъ, что нашелъ товарища.
Въ первый день ихъ совмѣстной работы у сохи Савоси отвалился рѣзакъ, во второй день у нихъ ушла лошадь, «шутъ знаетъ куда», ушла на цѣлый день, такъ что только вечеромъ ее отыскали. Савося, при всякомъ подобномъ несчастіи, лаялся и метался, какъ будто его поджаривали на медленномъ огнѣ. Гаврило, напротивъ, оставался спокойнымъ, больше молчалъ и работалъ довольно вяло. Ухлопавъ свою крестьянскую энергію на добываніе земли, онъ былъ уже безсиленъ и настоящей работѣ могъ отдать только уцѣлѣвшій остатокъ растрепанныхъ силъ. Въ его незамѣтной жизни, по внѣшности тихой, изъ года въ годъ совершалась тяжелая драма. Чѣмъ-то она кончится?
1883
