Николай Каронин-Петропавловский - Две десятины
— Бездѣлицу, ужь это какъ есть! — сказалъ Гаврило тревожно.
— Про то и я говорю. Хлопотъ, хоть бы по горло, а интересу мало. И обидно, даже очень обидно!
— Вѣрно. Ужь если интересу мало, такъ какъ же не обидно? — отъ всей души согласился Гаврило.
— Ходишь-ходишь иной разъ, языкъ высунешь, голова кругомъ пойдетъ, да вдругъ возьметъ тебя зло, да такъ разгоришься, что плюнулъ бы на все и больше ничего. А почему? Интересу мало. Такъ и теперь: не очень-то одолжилъ ты меня! Иди вотъ, бѣги, верти хвостомъ, а интересу получишь бездѣлицу.
— Иной разъ ничего не получишь отъ него — это вѣрно! — взволнованно проговорилъ Гаврило и не могъ скрыть ненависти. — А сладко говоритъ! Ужь мелетъ-мелетъ тебѣ, думаешь: ну, слава Богу, дастъ, а глядишь — онъ тебя эдакъ ласково беретъ за плечо, да и пихаетъ въ дверь. Здоровъ точить лясы, чистый Іуда!
Зять, слушая Гаврилу, съ удивленіемъ смотрѣлъ на него. Ему стало очевидно что они говорили про разные предметы. Онъ обозлился.
— Да ты про кого говоришь? — спросилъ онъ вдругъ и злобно посмотрѣлъ на Гаврилу, который, въ свою очередь, пришелъ въ изумленіе.
— Я-то? Я про барина, про Шипикинскаго, — отвѣтилъ смущенно онъ.
— Эхъ, ты, головушка! Ушами ты слушалъ или… Я ему разсказываю про теленка, а онъ… эва куды!… Ты, братъ, уши-то шире разставляй, а то… Я ему свое, а онъ про Шипикинскаго барина, чудакъ!
Нѣкоторое время оба пѣшехода молчали, стыдясь взаимнаго непониманія, вина котораго, впрочемъ, ложилась на одного Гаврилу, потому что онъ одинъ былъ въ мучительномъ состояніи. Но Болотовъ быстро оправился отъ смущенія и продолжалъ описывать всѣ трудности своей неопредѣленной жизни. Гаврило сталъ слушать со вниманіемъ.
— Такъ вотъ я про то и говорю, про бычка-ли, про другое-ли что — все единственно, нигдѣ покою нѣтъ, то-есть не только что интересу, а даже спокойствія не замѣчаешь, только и дѣлай день-деньской, что бѣгай, какъ собака безъ хозяина. А все отчего? Оттого, что землю бросилъ. Теперь иной разъ и вернулся бы да ужь боязно, отвыкъ, даже страхъ какой-то…
— Что-жь это ты такъ?… Къ землѣ завсегда можно вернуться, отъ нея не уйдешь далеко.
— Да ужь заболтался… Нѣтъ у меня ужь никакой домашности, а заводить съизнова, тутъ и вѣку не хватитъ, — задумчиво возразилъ Болотовъ.
— Что-жь ты такъ? Вѣдь отъ меня ты отошелъ вполнѣ хозяиномъ, отчего же ты не соблюлъ наслѣдства? Вѣдь мы раздѣлились по-божески? — спросилъ Гаврило.
— По-божески, — это вѣрно. Ну, только у меня другія мысли были; не рука мнѣ землепашество. Дѣло ужь теперь прошлое, скажу я тебѣ по совѣсти: повѣришь или нѣтъ, скажу какъ передъ Богомъ, тоска меня взяла отъ этого самаго землепашества, и даже такая тоска, что, напримѣръ, кабакъ былъ первѣйшее удовольствіе для меня, такъ и тянетъ, такъ и тянетъ — вотъ ужь до какихъ предѣловъ дошло. Стало быть, отъ судьбы мнѣ не велѣно заниматься хлѣбопашествомъ.
Болотовъ задумчиво говорилъ съ искреннею печалью; Гаврило уже съ величайшимъ вниманіемъ слушалъ.
— Такъ и спустилъ все хозяйство. Говорю тебѣ, судьбы не было. Главное, отчего у меня тоска-то взялась? Мысль у меня была одна: утаить ничего нельзя, коль скоро ты землепашецъ есть — вотъ какая мысль забралась. Отъ этого самаго и бросилъ всю домашность. Какъ вспомнишь, бывало что все у тебя на виду, ничего припрятать для себя на черный день не можешь, все у тебя снаружи, приходи всякій и бери сколько угодно, какъ вспомнишь, что некуда тебѣ схорониться, такъ и тоска. Возьму я, къ примѣру, себя въ теперешнемъ моемъ положеніи: какъ нѣтъ у меня никакой домашности, и, стало быть, взять у меня нечего, то никакой у меня тоски нѣтъ, заработаю я малую толику и сейчасъ денежки въ кармашекъ — чисто-благородно! приходи сейчасъ въ моемъ теперешнемъ положеніи староста, старшина, хоть самъ становой, и ежели я самъ расположиться не пожелаю и не выну денежки изъ кармашка, никто ничего не найдетъ. Первымъ дѣломъ: «Корова есть у тебя?» — «Никакъ нѣтъ». — «Овцы, телята, свиньи, по двору ходятъ?» — «Никакъ нѣтъ-съ». — «Лошадь есть?» — «Только и есть что одна». — «Значитъ, ничего у тебя нѣтъ?» — «Точно такъ, ваше благородіе». Коль скоро я денежки спряталъ, нежели не пожелаю самъ расплатиться, то у меня ничего снаружи нѣтъ и никакимъ образомъ ничего не добудутъ. Весь мой животъ въ монетѣ, а монету кто же полѣзетъ считать?
— Никто не полѣзетъ. А землепашцу… — возразилъ было Гаврило.
— А у землепашца весь животъ снаружи. Во-первыхъ, скотина, ужь это мало-мало, ежели есть одна лошаденка, да коровенка, да три овцы, ужь это бѣдно. У меня было въ ту пору двѣ лошади, двѣ коровы съ телкой, семь овецъ, такъ вотъ какъ пустишь ихъ по двору, такъ даже у самого глаза разгорятся, а не то, что у чужого человѣка. Отъ этого самаго и тоска пошла… Вѣдь нельзя спрятать всю домашность въ карманъ, вся она снаружи; въ глаза хлещетъ. Случилось однажды: такая тоска меня взяла, что я взялъ, да и прогналъ всю скотину въ лѣсъ, чтобы то-есть схоронить ее. Вотъ хорошо. Прогналъ это я и сейчасъ вижу — валятъ ко мнѣ на дворъ описатели: старшина, староста и прочіе другіе, — ну, я вышелъ изъ избы и довольно равнодушно смотрю. «Гдѣ, спрашиваютъ, у тебя скотина?» Я и говорю: «Такъ и такъ, коя подохла, кою украли и ничего у меня нѣтъ; ежели бы было, развѣ я самъ не знаю, что надо уплатить? Ужь извините. А коль скоро, говорю, у меня нѣтъ, то и ничего у меня не полагается. Что же касательно, говорю, будущаго года, какъ только поправлюсь, сейчасъ все уплачу, будьте вполнѣ благонадежны, даже съ полнымъ моимъ удовольствіемъ». Говорю я это, да взглянулъ на улицу, а тамъ ба-атюшки! вся подлая-то тварь, скотина-то моя, вижу претъ прямымъ путемъ на свой дворъ, и какъ только ввалилась она дворъ — и коровы, и лошади, и овцы, увидалъ кто старшина мою наглость и подходитъ ко мнѣ, не говоря дурного слова, да р-разъ! р-разъ! въ одно ухо, да въ другое! Тутъ я въ ноги повалился… Да ты, чай, слыхалъ?
— Слыхалъ въ ту пору что-то, — отвѣчалъ Гаврило.
— Было, все было. Эхъ, да что объ этомъ поминать! — съ досадой кончилъ Болотовъ, какъ будто отгоняя отъ себя какія-то темныя воспоминанія.
Нѣсколько минутъ оба пѣшехода молчали.
— Съ этой поры и пошло, значитъ? — спросилъ, наконецъ, Гаврило.
— Съ этого и пошло. Главное, эта самая мысль зачала меня мучить: спрятать ничего нельзя. И все мнѣ кажется, что домашностью связанъ я по рукамъ и ногамъ; подобно рабу я у нея… И началъ я пущать все сквозь рукъ; бѣдность, и до того опаршивѣлъ, до той степени ужь дошло, что хоть надѣвай кошель, да или съ Христовымъ именемъ для ради кусковъ. Ну, однако, Богъ не допустилъ, спасъ, милостивый, не далъ въ конецъ погибнуть. Сталъ я понемногу промышлять и теперь вотъ живу по мелочи.
— Землепашество порѣшилъ совсѣмъ?
— То-то, что судьбы нѣтъ. Начни я опять заниматься, и пойдутъ мысли, знаю ужь я! Да и кой шутъ въ теперешнемъ моемъ положеніи приневолитъ къ землепашеству, ежели копѣйку, какая она ни на есть, сберечь въ карманѣ легче? Хочу я ее показать — хорошо, а не хочу, ежели по случаю собственной нужды, не объявить и не объявлю, потому вѣдь я самъ знаю, когда могу и когда нѣтъ отдавать копѣйку. Время ужь нынче такое воровское: кто что увидитъ, тотъ то и тащить, а кто съумѣлъ во-время копѣйку спрятать, тому ничего, жить можно. Да кабы ежели мнѣ еще земли-то полагалось, а то одна душа, стало быть, нѣтъ никакой возможности мараться, вѣдь я уже все сообразилъ. Ну, однако, сильно беретъ меня раздумье насчетъ земли!
— А что? — спросилъ съ живостью Гаврило.
— Думаю, что насчетъ земли чего не будетъ-ли. Меня и беретъ раздумье, заниматься-ли хлѣбопашествомъ, или ужь лучше бросить это дѣло, потому какъ нѣтъ судьбы…
Внутреннее состояніе двухъ пѣшеходовъ совершенно перемѣнилось. Гаврило былъ взволнованъ, Болотовъ сталъ равнодушенъ. Послѣднія свои замѣчанія онъ сболтнулъ такъ, отъ нечего дѣлать, нисколько не вѣря своимъ словамъ, и вралъ потому, что на самомъ дѣлѣ давно уже и не думалъ объ этомъ предметѣ, сдѣлавшемся для него чуждымъ и непонятнымъ. Между тѣмъ, это вскользь сказанное замѣчаніе вызвало цѣлую душевную бурю въ Гаврилѣ. Онъ что-то вдругъ сталъ припоминать… и припомнилъ. Прошлое, забытое въ продолженіе долгой пустяшной жизни, не позволявшей отдохнуть ни минуты, сразу вернулось, заполонило всю голову бѣдняги и заставило забыть и Шипикина, и бычка, и двѣ десятины, и все, что за минуту передъ тѣмъ казалось ему важнымъ. Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ запустилъ обѣ пятерни въ волосы, поскребъ съ шумомъ голову и опустилъ руки.
Когда они подходили къ усадьбѣ Шипикина, Гаврило уже оправился отъ нахлынувшихъ на него мыслей. Передъ нимъ снова стоялъ вопросъ жизни и смерти: «дастъ или не дастъ?» Гаврило снова ужасался и, когда они совсѣмъ подошли къ усадьбѣ, онъ выразилъ на лицѣ и словахъ величайшій испугъ. «Не дастъ!» — рѣшилъ, заранѣе подготовляя себя къ самому худшему. Зять успокоилъ его. Только просилъ не казать глазъ барину, который тогда, ежели откроется обманъ, дѣйствительно ужь не дастъ. Въ виду этого, Болотовъ даже посовѣтовалъ Гаврилѣ совсѣмъ отойти прочь, спрятаться куда-нибудь. Гаврило на все былъ согласенъ, хоть бы въ землю провалиться на время переговоровъ съ бариномъ, и ушелъ.
