Владимир Ефименко - Старик
- Добрый вечер, - просипел я им. Они сосредоточенно кивнули головами, не отрываясь от шахмат. ("Ур-р-р-р-р-р-а!!!"- загремело в голове) От волнения, я трясущимися руками вытащил из кармана "Приму", размял сигарету и сунул ее в мундштук. Похлопав себя по бокам, я обнаружил, что спички оставил дома (когда укладывал платочек). И тут - о, чудо! Один из дедов, что сидел поближе, поднялся, чиркнул спичкой и дал мне огня. Язычок пламени плясал и двоился в моих диоптриях. Но я удачно прикурил и мелко затряс головой в знак благодарности. Честное слово, я просто боялся, что голос меня подведет. Ай, да сукин сын! Чтобы издать хоть какой-нибудь звук, я затянулся, выпустил дым и разразился (это мой коронный номер) изысканнейшим туберкулезным кашлем, со свистом, хрипом и мокротами. Поверх очков я заметил, как они глянули на меня: примерно, как мои конкуренты на кинопробах, но какой это был теперь бальзам на душу! Мне хотелось петь. Задерживаться я не стал. Помявшись с минуту, я зачем-то достал из кармана газету и, гнусавя под нос "Нас утро встречает прохладой", пошел к станции. Если б я был уверен, что среди этих пенсионеров нет сердечников, я б, наверное, прошелся колесом у них на глазах. Ладно! Не нужен мне дешевый триумф. Единственное, что я себе позволил - сменил мотивчик на "I Love The De-ad" Элиса Купера.
18.
Я уселся на скамеечку, неподалеку от станции. Приятно пахло теплым гравием. Такой специфический железнодорожный запах, с примесью мазута. Солнце давно село и горизонт пылал алыми и зелеными полосами. Заговорили сверчки - стражи ночи. (На самом деле это - цикады, но мы уже так привыкли говорить, не все ли равно?) Где-то далеко стрекотала удаляющаяся электричка. К этому добавился еще один звук, словно рядом кто-то энергично и часто сморкался. Я покосился поверх очков и обнаружил, что я на скамейке не один: то была женщина лет тридцати пяти, с такой фигурой, что я сразу как-то внутренне помолодел. Она безудержно рыдала, но не в голос, а глухими всхлипами, с икотой, так, что вся энергия передавалась мне вибрацией скамейки. Это все мои очки! По бокам - вижу, перед собой - полный туман. Как я ее проглядел? Но почему? Почему? - вопрошала она, обращаясь в пространство, - Почему они все такие скоты? Я понял, что это приглашение к разговору и, поскольку функция жилетки мне была давно и хорошо знакома, участливо спросил:
- Кто скоты? Те, кто вас обидел? Что вы, душенька, так убиваетесь? (Хорошо сказал. Сипло, бесцветно. "Душенька" - тоже в масть.) Она достала сигарету и зажигалку. Я, пользуясь случаем, тоже достал "Приму" и мундштук. Прикуривая у нее, чуть не упал в ее декольте (и не ушибся бы, если что), но ей было решительно не до чего. Кто, кто. Да мужики, - родила она, в конце концов. Меня она не стеснялась, и к мужикам, видимо, уже не причисляла.
- Вы, что, поссорились с мужем?
Да каким там мужем! Хватит с меня моего первого. Триста лет он мне в гробу снился. Покажите мне дуру, кто сейчас во второй раз выходит? Так, сошлись с одним. И вроде, неглупый, и с машиной, и разводной. Думала: не надо мне никакой росписи, не в штампе дело, будем так жить...
- И что же, гуляет?
Нет. В том-то и дело, что нет. Но как деньги заведутся - он пить. Квасит и квасит. Я уж и за компанию с ним пробовала, но это ж можно самой скорее спиться совсем. Я его предупреждала, что от своего уже достаточно натерпелась, больше не хочу.
- А он, что?
- А ему - как с гуся вода. Думал, я покричу и успокоюсь. Стоит, лыбится, а от него перегаром прет. Я ему вещички собрала - и на кислород. А он меня еще...
- А что, раньше он не пил? - спрашиваю.
- Пил. И я с ним тоже. Но вначале это как-то весело было, а тут же черте что. Теперь все. Я его выставила.
- И не вернется?
Не знаю. Не хочу больше ничего. Вот вы пожилой человек, опытный. Ну скажите мне, что я - дура какая-то или уродина? Молодая, симпатичная, без закидонов. Или поговорить со мной не о чем? Что ему еще надо было? Ну, милая, насчет "молодой" - это понятие растяжимое. Славная - да. Насчет "дуры" - есть определенные сомнения. Судить не берусь. От самой тоже не духами несет, но это, видимо, от расстройства чувств.
- Я же всей душой, - опять зарядила она, растравляясь. - У меня сердце доброе. Но почему все садятся на голову? Я же ничего не требую.
Просто иногда хочется тепла, какого-то внимания... А он придет "готовый" и от него... толку, как от покойника... Почему, почему? Ее опять сотрясли спазмы. Она уткнулась мне в плечо и беззвучно икала.
Я отечески обнял ее своей мягкой, безвольной и безжизненной рукой:
Ну, что вы, что вы, не надо. Это еще все образуется. Ну, что ты так, за... (Стоп! Никаких "зайцев" и "котиков"! Я же - старик!) Что ты, голубушка. Зачем же так? Все будет хорошо, вот увидишь. (Ни черта хорошего не будет).
- Ага, вам легко говорить. Вы свое пожили, а я теперь одна. А я женщина, женщина, в конце концов! Я не бревно! - и она снова зарыдала на моем плече. Боже! Почему я в гриме? Летний вечер у моря. Пустая дача. Дама нуждается в утешении. Что в подобных случаях делал Отец Сергий? ГДЕ МОЙ ТОПОР? Под каким предлогом я ушел, не помню. Запомнил только, что ее звали Вера, а в моем кармане оказалась ее зажигалка.
Ночью меня преследовали эротические сны.
Вот я снимаю парик (седина во сне трансформировалась в парик) и иду по пустынному пляжу. Встречаю Веру и делаю вид, что вижу ее впервые. Мы знакомимся, болтаем о чем-то и я приглашаю ее к себе. Мы поднимаемся с пляжа по деревянной лестнице. В комнате она бросается мне на шею и огорошивает меня заявлением, что она - женщина, в конце концов. Ее мокрый купальник куда-то улетучивается, речь перестает быть членораздельной. Мы валимся куда-то... В самый интересный момент она вдруг спрашивает: "А это что такое?" - и показывает на мой костюм, висящий на стуле. Рядом лежат очки, парик и ее, очень приметная зажигалка. Она вскакивает и бьет меня по носу, наотмашь: "Ах ты тварь, подонок, дрянь, животное! Я с тобой, как с человеком, а ты из меня дурочку делаешь?!"
Я проснулся, как просыпается вулкан - весь в жару. Но женские вопли не прекращались: "За дурочку меня держишь!" - неслось с соседней дачи, - "Вот, подожди, папа приедет, я ему все расскажу!" Хлопнула дверь и вопли затихли. Слов уже было не разобрать, и для меня навсегда осталось загадкой, что должен был, к своему ужасу, узнать чей-то папа. Господи! Девять часов. Нашли время, когда ругаться! С утра пораньше. Порядочным людям спать не дают!
19.
Сегодняшний день посвящаю "разбору полетов". Выходить не буду. Хватит с меня вчерашних впечатлений. Тоже мне! Гениальный Лоуренс Оливье вошел в роль! Ну, и что я с ней сделал? Профанация. Разыграл парочку старперов, для начала, а потом влез в душу горемычной бабенке. Влез, самым подлым образом. (А кто ее просил со мной откровенничать?) Как это, кто? Да она бы в жизни не сказала бы такого молодому - одному из этих "скотов". ( А я ее за то, утешил.) Ничего я ее не утешил. Или уже надо было по-другому утешать. (А кто я ей такой, чтоб с ней носиться?) А кто ты ей такой, чтоб с ней играть? Или это - колода карт? (Да, это не колода, не бревно, она так сама сказала.)
- Ей не нужны твои советы.
- А я ей ничего не советовал. Ей нужно было поплакаться.)
- Так ты просто благородно подставил плечо?
- Подставил и ей стало легче.)
- Или тебе стало легче?
- Мне, как раз, наоборот.)
- Не за то переживаешь.
- А ты у нас больно совестливый?)
- Не больно. Отстань.
- Сам отстань.
- Самый раз - пить зеленку. Я уже разговариваю "с умным человеком". Я уже говорю со своей тенью! А почему бы не попробовать? Грим все еще на мне. Попробуем такой этюд: Я, Витя, "молодой-зеленый", говорю с Николай Иванычем. У зеркала. Я прекрасно знаю свое лицо и по напряжению мышц, натяжению кожи, "вижу" каждое свое выражение изнутри. Это нормальный профессиональный самоконтроль. Некоторых удивляет, но так любой человек управляет своей мимикой - изнутри. Только не все при этом играют, тогда все происходит естественно. Я же могу изобразить, что захочу. Ничуть не сложнее, чем пианисту играть "вслепую", не глядя на клавиши. Оставим в покое мой инструмент. Лицо в гриме - это уже совсем другое ощущение. Кожа стянута и мимикой труднее управлять. (Вы не пробовали играть на рояле в перчатках?) Кроме того, мимическая норма праобраза и моя собственная - различны. Что для него - покой, для меня гримаса. Поправка на это. Попробую вести диалог с Ним. Говорит Он - я смотрю в зеркало, привыкаю, изучаю. Реплики от себя даю с закрытыми глазами - тогда я вижу себя обычным, без грима. А Его только когда говорит Он. Что ни говори, а результаты - на лицо. У меня появилось старческое "жевание" - челюсть ходит туда-сюда. Но очень трудно дается улыбка. Не дежурный смайл, я имею в виду. Как это только люди клюнули на мякину? Деды - из-за плохого зрения, Верочка - от слез. А я сам себе не верю. Пообщался с зеркалом - и теперь еду крышей. Ну, его! Смываю это уродство, потому что уже кожу печет. Хватит на сегодня, а не то можно и правда, прихворнуть. Не исключено, что я даже излишне критично отношусь к сделанному мной. Детям, чтобы спрятаться, достаточно зажмурить глаза. Я сам любил заползать под стол одной головой - под скатертью так темно! А если еще зажмуриться - верняк, не найдет никто. Мама ходит по комнате и "ищет" меня: "А где это наш Витя? Куда это он пропал? (Чья попка и пара ножек торчат наружу - на этом акцент не ставился.) Другая крайность в подобных играх анекдот про наркомана, который прятал от милиции наркоту, а спрятав, "репетировал" в лицах: "Спрячу тут - милиция найдет тут. Спрячу под полом милиция и под полом найдет. Спрячу-ка я на балконе, авось не найдут!" Кончается тем, что он выпадает из собственного окна: "Ну да, а откуда же у меня балкон?" Может, и я так. Им невдомек, а я терзаюсь. На воре шапка горит. Кое-что по ходу черкаю в дневник. Если б его кто-нибудь прочел, решили бы, что меня надо срочно изолировать. А там все только по делу. Мне то для "домашнего пользования" развернутые комментарии не нужны. Вспомнил свою первую отроческую депрессию, первый кризис. Мне было лет двенадцать, дело было летом, в детском санатории. Ожидая процедур, сидел в коридоре и читал, от нечего делать, всякие дурацкие стенды - о вреде курения и проч. Меня вдруг поразила статистика: оказывается, сердце человека за всю жизнь отбивает что-то около миллиарда ударов. Ну и что, казалось бы? Так нет же: я тогда с неделю ходил, сидел, и даже лежа считал удары. Вот уже на сто меньше, на тысячу, а завтра будет на сто тысяч меньше. Солнце палило, все играли, ржали и бегали, а мне было холодно и тоскливо. Но в итоге я с собой договорился: "Ладно. Миллиард - это в среднем. До него еще надо дожить, а там - посмотрим." Решение, которое ничего не решало, но как трудно оно далось, и как потом стало легче. Почему, вот, горцы - такие долгожители? Овечье молоко, покой, чистый воздух? Фигушки. Они просто не знают про миллиард. Кто-то верует (он же - блажен), кто-то занят, ему некогда сидеть и ждать, пока пробъет его час. А кому-то дается спасительная соломинка: оказывается, жизнь еще может просто НАДОЕСТЬ. Мой старик из тех, кто уйдет спокойно, без метаний. Конечно, страшновато, когда гасят свет. Но, с другой стороны - не такая уж и трагедия. Трагедия - это когда ты сам к этому стремишься.
