Захар Прилепин - Грех
…Гроб вынесли из дома, он стоял у подъезда. Мы протиснулись к покойному сквозь несколько десятков человек, окружавших гроб. Протискиваясь, я слышал слова “сердце…”, “инфаркт” и “мог бы еще…”. Никто не плакал. Лицо Валиеса было строго. Шея его, такая обильная при жизни и, казалось, хранившая необыкновенное богатство модуляций, опала. Его голосу больше негде было поместиться. Люди шептались и топтались. Захотелось, чтобы начался дождь. Мы вышли из толпы. - На кладбище пойдем? - спросил я Марысеньку. Они отрицательно качнула головой. Мы отошли подальше от людей и встали у качелей. Я качнул их. Раздался неприятный, особенно резкий в тишине, воцарившейся вокруг, скрип. Екнуло под сердцем. Качели еще недолго покачивались, но без звука. Мы отправились домой. Завернули за угол дома, обнялись и поцеловались. - Я люблю тебя, - сказал я. - Я люблю тебя, - сказала она. - Какой сегодня день недели? - спросил я. Марысенька оглядела смурую улицу. На улице почти никого не было. - Сегодня понедельник, - сказала она. Хотя была суббота. - А завтра? - спросил я. Марысенька молчала мгновение - не раздумывая о том, какой завтра день, а, скорей, решая, открыть мне правду или нет. - Воскресения не будет, - сказала она. - А что будет? Марысенька посмотрела на меня внимательно и мягко и сказала: - Счастья будет все больше. Все больше и больше. -=*** -= - Привет, Захарка. Ты постарел. Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов. Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться. Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах - мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув “Чур меня!”. Потому что если не чур - то водить самому. Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал. Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я - тайно, шепотом, лицом в траву; или - громко, в пустом доме, пока мать на работе, - слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее… Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий, казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце - ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая. Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что “чур меня”. (Чур меня, чур, жизнь моя, - я уже здесь, у дверей, бью ладонями.) Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной - значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался… - Ох… - сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И, конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищенье. Это Сашка опять учудил. - Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправданья. - Но когда сам веришь своим оправданьям - тогда легче. - Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать? Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он. - Саш, а что я смогу сказать, даже если приду? У него мерзлое лицо, с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики. - Холодно, Захарка… Холодно и душно… - говорит он, не слыша меня. Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: “Как дела?” Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу. Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами - братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов. Я слышал, как однажды он смеялся - один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, - когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки. Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел. - Чё ты смеешься? - спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. - Чё смеешься? - А ты мне не велишь? - спросил Саша. Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать - как Сашка. Но когда находился повод - у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повод, чтобы сказать так, - и не смог найти, а он нашел - в свои девять лет. Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону. Чебряков сплюнул. О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе - и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится. Чебряков сплюнул и неожиданно резко присел, и поднял руку с разодранным рукавом, и стал его разглядывать, шепча что-то и перемежая слова ругательствами, которые относились только к рукаву. - Душно, Захарка. Мне душно. - Я едва угадываю по ледяным, почти недвижным губам сказанное. Голоса нет. - Может, пить? У меня есть в холодиль… - Нет! - вскрикивает, словно харкает, он. И я боюсь, что от крика хрястнет пополам его лицо - так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное и спутанное нутро. Днем по деревне бродили козы, помнится, они были и у Сашиной бабки. Бабка Сашина жила в нашей деревне, а родители его - в соседней. Сашка ночевал то здесь, то там, возвращался домой по лесу, вечером. Я иногда представлял, что иду с ним, он держит мою лапку в своей цепкой руке, темно, и мне не страшно. Да, бродили козы, и дурно блеяли, и чесали рога о заборы. Иногда разгонялись и бежали к тебе, склонив свою глупую, деревянную башку, - в последнее мгновенье, слыша топот, ты оборачивался и, нелепо занося ноги, закинув белесую пацанячью голову, кося испуганным зраком, бежал, бежал, бежал - и все равно получал совсем не больной, но очень обидный тычок и валился наземь. После этого коза сразу теряла интерес к поверженному и, заблеяв, убегала. Козы интересовались мальчишескими играми. Обнаружив тебя в кустах, вздрагивали, крутили головами, жаловались козлу: “Здесь ле-е-жит кто-то!” Козел делал вид, что не слышит. Тогда козы подходили ближе. Шевелились ноздри, скалились зубы. “Э-э-э-й!” - глупо кричали они прямо в лицо. “Волка на вас нет…” - думалось обиженно. Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и сочный мальчишеский хохот. Порой хохот стихал - когда водящий начинал искать, - и козы озадаченно бродили, выискивая, кто шумел. Нашли Сашку. Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивленной нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалеку. Каркал он умело и с издевкой, чем, похоже, раздражал ворону еще больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему. Коза тоже заинтересовалась “вороной”, сидевшей под деревом, и была немедленно оседлана и схвачена на рога. Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича “Чур меня, чур!” и весело гикая. Завечерело и похолодало, и пацанам расхотелось продолжать игры. Они уже устало прятались и, заскучав и примерзнув в будылье у забора или на стылых кирпичах новостройки, потихоньку уходили домой, к парному молоку, усталой мамке и подвыпившему отцу. Кто-то из очередных водящих, обленившийся искать взрослых пострелов, отыскал меня - сразу, легко, едва досчитав до ста, - прямым, легким шагом дошел до моего тайника. “Иди”, - кинули мне небрежно. И я начал водить. Я бродил по кустам, высоко поднимая тонкие ножки, крапива стрекала меня, и на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри, а по спине ползли зернистые мурахи озноба. Я сопел и замечал, как кто-то неспешно слезает с дерева и спокойно удаляется при моем приближении - домой, домой… И я не решался окликнуть. “Эх, что же вы, ре-бя-та…” - шептал я горько, как будто остался в одиночестве на передовой. “Эх, что же вы…” Ворона умолкла, и коз угнали домой. Я прошел посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонек… вспыхивал… Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь. Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало. Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая оставшимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим. “Чур меня”, - сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат. - Я вернулся домой, Саш. - Я тебя звал. - Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной. - Нет, Захарка. Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспененной водой. - Мы играли в прятки, мама. - Тебя находили? - Нет. Только один раз. Чай и масло желтое, холодное, словно вырезанное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай. - Мама, я хочу рассказать тебе про игру. - Сейчас, сынок. И еще один стакан чая. И три кубика сахара. - Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же… Ну вот, ушла. Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик. Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел домой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не звонил. Он спрятался в холодильник - пустую морозильную камеру, стоявшую у сельмага. Холодильник не открывался изнутри. Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых возили в милицию. В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож. Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт.
