Зов земли - Камалешвар
Тогда Люси спокойно засыпала на своем куске мешковины.
Нет, вначале она никак не хотела ложиться на отведенное место. Она порывалась забраться в постель к Мунни. Но Мунни во всем любит порядок. Целый день они неразлучны, носятся по всему дому. Трудно даже сказать, кто за кем ходит как тень: Люси за ней или она за Люси. Однако ночью Люси строго-настрого запрещено лезть на кровать к Мунни. «Люси, смотри, вон твоя постель! — говорит Мунни, указывая на мешок. — А моя здесь. Каждый спит на своей». Удивительно, как это Люси не понимает такого простого и резонного довода. Набегавшись за целый день, Мунни быстро засыпает, а Люси еще долго стоит возле, положив передние лапы на ее кровать, и чуть слышно скулит.
В один из таких дней туда на цыпочках подошел Нитин, подозвал Люси к себе. «Что, Люси, не нравится тебе мешок? А?» Люси не сводила с него глаз. Что это, слезы? Нет, это нечто другое, выражающее понимание своего места в жизни, это некая влажная субстанция, различаемая либо на ощупь, либо по запаху, — субстанция, которой обладают все живые существа, кроме человека, и познать которую человеку не дано.
Нитин разыскал в чулане какое-то старое сиденье от мягкого стула, вычистил, положил на мешковину и уложил на него Люси. Но она тотчас вскочила. Лежать на сиденье ей не хотелось.
Да, так ее не приучишь. Нитин осмотрелся. Кругом тихо. Только откуда-то издалека доносятся звуки песнопений. Голоса усталые, сонные. Сливаясь в неразборчивое бормотание, эти звуки плывут над крышами, словно дым от влажного угля. Время от времени слышно фисгармонию. Убедившись, что никто его не видит, Нитин сбрасывает сандалии, прижимает Люси к груди и ложится на ее место. Долго гладит ее по голове. Она любит, когда ее гладят. Лежит смирно. Закрывает глаза. И подрагивает ее шерсть при каждом вдохе и выдохе.
Нитин встает, берет в руки сандалии. Подходит к своей кровати и внезапно останавливается: не видел ли его кто-нибудь? Нет, кажется, никто не видел. А Люси спит. И ему как-то удивительно сознавать, что сейчас он совсем свободен. Осталось одно — спать. Не думал он, что Люси заснет так быстро.
А теперь?.. Он закуривает еще одну сигарету.
Нанхе неразговорчив. Все время молчит. В прохладной июльской ночи светлячком мерцает огонек сигареты Нитина. Интересно, удавалось ли кому-нибудь заглянуть в душу Нитину? Кто знает, о чем он разговаривает с Люси, когда остается с ней один?
Ветер проносится над крышей. Треплет простыни на спящих. Нанхе плотнее закутывается в простыню, подбирает края под себя и вытягивается на кровати во весь рост. На противоположном конце кровати он видит свои ступни, торчащие кверху, словно кто-то поставил на торцы два кирпича. Ступни вырисовываются из-под простыни и выглядят очень странно, будто они вовсе не его, а чужие. Он задерживает дыхание и смотрит на свое распростертое тело, прикрытое белой простыней.
Слышится чье-то приглушенное всхлипывание. Кажется, это Мунни. Увидела, наверно, что-нибудь во сне.
Нет, не Мунни… На своей кровати рывком приподнимается отец. Он долго лежал, глядел в темноту, незаметно задремал и вдруг проснулся. А когда нарушается первый сон, то чувствуешь себя так, словно нечаянно оступился на лестнице. Будто что-то вдруг обрывается в груди, и рука сразу тянется к тумбочке у изголовья. На тумбочке, на радиоприемнике, под кроватью — всюду в строгом порядке стоят пузырьки с лекарствами: это перед сном, это после сна, это перед едой и так далее. Пузырьки похожи на шахматные фигуры. Не одно, так другое лекарство непременно пойдет на пользу. Если не сегодня, то завтра. Не завтра, то в какой-нибудь из будущих дней…
Будущие дни… Отец ощупью включает настольную лампу. В комнате нет никого. Только у окна какой-то шорох. А, это ветер шевелит занавеску, и она задевает за кувшин с водой. Шорох этот перетирает тишину, которая накапливается в промежутках между хриплыми дыханиями. Сейчас он один, его никто не видит. Он осторожно подходит к шкафу. Нагибается к нижнему ящику. Вот он, его дневник. Старая, пожелтевшая конторская книга. Он купил ее десять лет назад, когда вышел в отставку. Пальцы перелистывают страницу за страницей. Когда он вышел в отставку, Нанхе был уже бакалавром (в этом дневнике велся учет всем событиям). Посчастливилось бы ему сразу найти службу, то за эти годы… Да, если здраво взглянуть, то Нанхе на других не похож… Взгляд останавливается на двух раскрытых страницах. Здесь все даты. Дни рождения Нитина, Нанхе и Мунни. День, когда он вышел в отставку. День, когда куплен дом. Служба Нитина. В каком году и по какому разряду Нанхе получил степень бакалавра. (Между страницами дневника и сейчас лежит вырезка из газеты, где напечатаны результаты экзаменов и карандашом подчеркнуто имя Нанхе.)
На глаза попадается еще одно число… Шестнадцатое июля… Люси, которую два месяца назад привез Нанхе в корзинке своего велосипеда, сегодня вечером заболела. У нее рвота. Судороги. По всему видно, что до утра она вряд ли доживет.
Только всего и записано. Он кладет в рот снотворные таблетки, запивает водой. Откуда им знать, что, перед тем как заснешь, в голове надоедливой мухой жужжит одна и та же мысль? Откуда им знать про нестерпимую боль? Он чувствует легкий толчок, словно кто-то шепчет ему на ухо: «Не доживет…»
А как удается выжить человеку?
Отец поднимает руку, чтобы отогнать надоедливую муху… Поднятая рука застывает в воздухе… Трясущаяся старческая рука… Доносящийся сверху, с крыши, стон как будто издает не Люси, а…
И глаза закрываются в ожидании нового стона…
Июльская ночь. Соседская крыша, за ней другая, третья… Над крышами, над городом — ветер. Сонные звуки песнопений. Аккорды фисгармонии между ними. Чей-то приглушенный мелодичный голос… Нитин усилием стряхивает с себя дремоту. Этот голос не похож на остальные. В нем чувствуется напряжение и робость. Он едва слышен, когда фисгармония играет громче. Но если прислушаться внимательно, то оказывается, что голос не пропадает совсем, а трепещет, словно бабочка, прижатая камешком. Он летит до самого края города, где возвышается древняя стена, где скользят тени парящих в небе ястребов, и колышет травинки, касаясь их поочередно одну за другой. Тридцать пять травинок… Тридцать пять лет… Это вся его жизнь, которая прошла на краю города под сенью стены, возведенной могольским падишахом. Здесь же, на этом самом месте, возле той же стены, живет
