Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
Пацан спрыгнул с колена, ломанулся с кухни.
* * *
А к ночи необыкновенная тишина объяла Арнольда Арнольдовича, он вышел развеяться на улицу, закурил. Пес выбрался из будки у крыльца, к хозяину не лез, только терпеливо смотрел снизу вверх и тяжелым хвостом бил о порожек. Арнольд Арнольдович пошел к калитке, и, пока шествовал по двору, Принц шел рядом, все с тем же скромным терпением, только гнул большую мохнатую голову к ноге хозяина, едва касаясь ее коротким рваным ухом, и шел до калитки, пока позволяла цепь на стальной проволоке. Арнольд Арнольдович пихнул массивную калитку из металлических витых прутьев, она легко, без скрипа, открылась.
Обволокла землю тишина, но не та, что может обрушиться на человека в замкнутом объемном пространстве, где даже бурчание в собственном животе раздается рычанием. Когда улеглось шумное привычное движение ветра и не стало слышно прибоя с океана, когда затихло в поселке и на заливе: ни моторов, ни голосов, – в воздух стали просачиваться звуки, обычно придушенные: кто-то совсем мелкий шуршал в траве у забора, а дальше на пустыре насекомое – может быть, кузнечик – стрекотало из последних сил. Арнольд Арнольдович подумал (никогда бы не стал думать о такой чепухе, а тут вдруг услышал так остро и подумал): конец октября, а букашка все еще пиликает, живет…
Он покурил и вернулся в дом, лег на широкой кровати. Галя хлопотала чуть слышно на кухне, он и не ждал ее, стал засыпать. Он умел почти мгновенно погружать себя в сон в любое время дня и ночи – выпала бы только возможность, и он всегда удивлялся на тех людей, не имея возможности представить себе их ощущений, которые говорили ему о бессоннице. Чего было проще: лег, закрыл глаза, и все мысли, что были в голове, свернулись в мелкие неразборчивые комочки снов.
Он во сне, как и все люди, менялся, но как-то не думал о том, что он во сне может быть похожим на огромного, толстого, распустившего губы ребенка: этакое дитя втискивалось в его просоленную шкуру, сопело, поскуливало, похныкивало. Он себя таким не знал и не признал бы, если бы смог увидеть себя спящего. Он не знал и того, что с его засыпанием расслабляется пространство вокруг. С окружающих спадали оковы его властного присутствия, и домашние – жена и сын или старенькие родители, если он останавливался у них в Южно-Курильске (впрочем, не у них – просторный дом, где жили родители, был записан на него), – успокаивались, ходили на цыпочках, говорили шепотом, но делали это с неподконтрольной радостью, о которой и сами как бы не знали – стеснялись не то чтобы знать, а думать и говорить о том, что вот такой он им больше по душе, нежели бодрствующий, и пусть бы он спал и десять часов, и четырнадцать, да хотя бы и все двадцать четыре, потому что все это время можно будет провести как-нибудь самим по себе, а не дополнениями и довесками к хозяину. И не сказать, что все эти сферы его совсем не интересовали, – просто они были сокрыты для него, как бывают сокрыты книги для не умеющих читать, как сокрыты клады для тех, кто никогда не брал в руки лопату.
А тут вдруг он пробудился под утро. И было пробуждение подобно удару, словно кто-то возник из тьмы, отвесил ему оплеуху и вновь растворился в воздухе. Не было повода у такой побудки: ни дела никакого ему не предстояло, ни раннего выезда, никто не тревожил покой дома. Он вытаращился в сумрак, засвеченный дальним уличным фонарем, и чувствовал: творилось что-то скверное, безумное в нем самом, отчего хотелось сжаться и спрятаться с головой под одеялом. Было это забытое чувство, которое давно уже не проявлялось в нем ни при каких обстоятельствах. Стиснул его неподконтрольный, необъяснимый страх перед темнотой или, может быть, еще перед чем-то непонятным, во что он, кажется, уже забыл, как и верить. Галина из своего одеяльного бугра, не поворачиваясь, спросила:
– Не спишь?
– Нет…
Вдалеке взлаяла и завыла собака. Так она и стала без умолку взлаивать и подвывать, протяжно и неистово.
– Помер, что ли, кто? – сказала Галина. Арнольд Арнольдович не ответил.
Собачий хор просыпался, очумело одаривая ночь смертными звуками, вовсе не похожими на обычную брехню. И уже под окном рвался с цепи Принц, хрипел в ошейнике. Арнольд Арнольдович сел, спустил ноги на пол, нащупал шлепанцы, но не поднимался, все чего-то ждал. В простенке заскреблась крыса, шумно побежала по своим ходам, и Арнольд Арнольдович догадался, что мерзкое животное выбралось в комнату, затаилось в тени под дорогим импортным буфетом. А через минуту нагло процокало коготками по паркету, прямо через комнату. Арнольд Арнольдович брезгливо приподнял ноги. Принц под окном зашелся в мучительной тоске.
– Да что ж ты будешь делать… – молвил с отчаянием Арнольд Арнольдович.
А крысы, может быть, сразу несколько штук, погнали по коридору гремучую сухую корку и что-то уронили на кухне, тяжелое, звякнувшее, покатившееся по полу. Арнольд Арнольдович встал, накинул халат, крысы юркнули по щелям и затихли. Он нажал выключатель – массивная люстра засияла, бронзовые надраенные подвески блеснули особой чистотой. Он пошел на улицу, в коридоре прихватил швабру. Принц при его появлении, поджав хвост, метнулся в будку. Арнольд Арнольдович наклонился, сунул деревянную ручку швабры в будку и три раза сильно, и даже очень сильно, пихнул в мягкое, затравленно заскулившее.
– Молчи, тварюга! Молчи! – И пихнул еще раз, чтобы отвести душу.
Бросил швабру на крыльцо и, трясущийся от раздражения, вышел за калитку. Где-то прямоугольником раздалась полоса света, хлопнула дверь, донесся чей-то сердитый окрик. Арнольд Арнольдович достал из халата сигареты и зажигалку, закурил, пошел по улице, подволакивая соскакивающие шлепанцы, к ближайшему фонарю, раскачивавшему из стороны в сторону световой юбкой. Потягивало прохладой с моря, едва моросило, и низкое небо начинало еле-еле сереть, но не у горизонта, а все разом, от края до края. В некоторых окнах зажегся свет. Кто-то пробежал за спиной, Арнольд Арнольдович оглянулся: чужая собака перебегала от двора к двору и, раскрыв пасть, часто дышала, останавливалась у заборчиков, тупо смотрела внутрь и бежала дальше. В одном месте открылся сарай, куры высыпали в полумрак улицы и разбежались, сослепу не разбирая дороги, натыкаясь на препятствия и замирая посреди проезжей части, посчитав себя спрятавшимися.
Поселок выл: смертно выли псы на привязях, выли кошки, забравшиеся на деревья, выли – не мычали, а трубно выли коровы, запертые в сараях. Арнольд Арнольдович замер: дорогу перебегал крысиный выводок во главе с крупной толстой крысой. Выводок достиг освещенного места, остановился, и Арнольд Арнольдович с омерзением видел, как животные поводят маленькими носиками в воздухе. Арнольд Арнольдович наклонился, но камня не нащупал, загреб сырого песка и дорожного мусора, веером кинул в крыс, но те, особо не обратив на него внимания, засеменили дальше – от домов к пустырю.
– Да что ж это такое? Крысы уходят… – сказал Арнольд Арнольдович и при этом ошеломленно думал какую-то совершенную чепуху: «Я не знаю, плохо или нет, когда крыса перебежит дорогу… Если кошка перебежит – плохо, а если крыса?» Повернул было назад, и тут его настиг гул от налетавшей армады бомбардировщиков, нахлынул со всех сторон, и хотя Арнольд Арнольдович уже ждал это страшное и уже знал глубиной разума, что должно произойти – знал, да не верил до последнего, – первый толчок был для него полной неожиданностью. Гул разросся от края и до края ночи, и все испуганные голоса утонули в диком звуке. «Земля ревет… Земля ревет…» – сказал или только подумал стремительно и жутко Арнольд Арнольдович. Электричество мгновенно отключилось во всем поселке. И гигантский кулак величиной с железнодорожный состав, с гору, стал бить из-под земли, в ноги Арнольда Арнольдовича, норовя сразу же, с первых ударов, проломить земную поверхностную корку. Арнольд Арнольдович, теряя шлепанцы, побежал к дому, но у калитки земля выскользнула из-под ног, сердце его ухнуло, как если бы он обнаружил себя падающим с высоты, и эта утрата тверди, острое ощущение, что сама твердь стала текучей и падающей, обдало его ужасом. Он не удержался, его сбило с ног, плечом
