Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Понял, – в свою очередь тихо, поспокойневшим тоном проговорил Ежов. Добавил чуть ли не шепотом: – Спасибо, Сергей Сергеевич…
Откинувшись назад головой и потеревшись затылком о холодную крашеную сталь, Пчелинцев закусил губы от усталости, от боли, от состояния какого-то внутреннего ожога – будто там, под ребрами, запалили газовый рожок и теперь поджаривают его изнутри, и он слышит, надорванным своим нюхом чует, чем и как пахнет его старая застоявшаяся кровь, каким осклизлым, холодным, совсем неживым комком бьется застрявшее в глотке сердце. Он пожевал спекшимися, покрытыми кровяной коростой губами, сглотнул что-то соленое, вязкое, стараясь этим глотком привести себя в спокойное состояние. Разговор с Ежовым как бы лишил его сил. Но вот из темноты, непонятно из чего – то ли из бреда, то ли из яви – перед ним возникла Марьяна. Светлые глаза в слезах – она молила, о чем-то просила Пчелинцева… О чем? Разве трудно догадаться? И в который уже раз его обожгло чувство, к которому ему никогда не привыкнуть, сколько ни живи на свете. Марьяна для него мертва. Нет ее. Острая давящая тоска, похожая на одинокий крик в ночи, подмяла Пчелинцева. И немалую волю надо было иметь, чтобы с этим совладать. А железной волей Пчелинцев не мог похвастаться.
Марьяна стояла перед ним, молитвенно стиснув ладони под подбородком. Просила, просила, просила Пчелинцева… Светлые глаза ее, словно небесные окошки, набухли влагой, дождем, подернулись хмарью тоски. Пчелинцев шевельнул губами, напрягаясь и одновременно давя в себе это напряжение, проговорил едва слышно, шепотом:
– Ладно, Марьяна. Ладно. Не тревожься. Если я буду жив… то и этот твой… он тоже будет жив. Но помяни мое слово… ошиблась ты в нем, Марьяна, вот… Ладно, не тужись. В жизни и не такое бывает.
Он готов был простить ей все, даже самую тяжелую ошибку, готов был простить измену во имя лишь одного: чтобы Марьяне было хорошо. Чтобы была у нее счастливая жизнь, чтобы улыбалось ей солнце, улыбались люди, небо, Волга, звезды, земля, травы и злаки, облака, озера, звери, рыбы, чтобы никогда ей не было больно, как больно сейчас ему, когда кажется, что кровь вымерзла внутри, вытекла из лопнувших жил, кости поломаны, в ушах навсегда поселился какой-то скулящий звук и сил жить и бороться больше нету…
– Ладно, Марьяна. Ты не тревожься… Сделаю, что смогу. Если выберусь сам, то и он выберется. Обещаю тебе твердо. Уж извини, доля у нас с ним общая. Одна доля.
Тут его передернуло холодом. Он растер плечи, грудь, пытаясь хоть немного согреться. Интересно, сколько часов они уже находятся под водой? Наверху, наверное, утро уже занялось, солнце смотрится в воду, разглядывает реку, рыб, водоросли. А может, ночь? Вторая ночь их заточения? Не-ет, должен быть день… И день-то сегодня выходной, народ собирается в низовья сплавать, на лотосовые поля подивиться, созревающего чилима в сумки набрать. Чилим – есть такой водяной орех, он хоть пока и зеленый, но уже вкусный. Растет он в заводях, целые поля его там имеются.
Пчелинцев даже сглотнул слюну – во рту давно ничего не было. Полсотни водяных орехов он сейчас за милую душу смолотил бы! Орехи чилима обычно утыканы иголками и имеют сложную «азиатскую» форму – многокупольную. В войну астраханские жители чилимом и спасались. Орех здорово людей выручал – Пчелинцев тогда пацаном был и, несмотря на то что мог утонуть в любой более или менее глубокой промоине, все равно ездил в низовья собирать на зиму чилим. Созревший чилим мало чем отличался от фундука – такой же сладкий, сытный. Дикие кабаны эти орехи любят…
Ладно. Все это мечты, воспоминания… Как бы там ни было – выбираться отсюда надо.
По старой схеме, зажав полотнище скрутки тремя нижними пальцами левой руки, а два выставив клешнявкой вперед, он нырнул, поплыл к двери. По дороге, уже в воде, подумал, что надо бы найти еще какую-нибудь простынь, располосовать ее и сделать из лент вторую веревку. Очень она нужна была сейчас, вторая веревка. По ней Пчелинцев будет ходить от батареи к двери и обратно, чтобы не сбиться. Один конец нужно привязать к батарее, другой, с провисом, к двери.
Он нащупал руками дверь и с ходу изо всех сил толкнул ее. Дверь не поддалась, отбила его назад, в черную мерзлую муть, но он, упрямый, снова вернулся назад, вцепился руками в поручни и на этот раз уже всем корпусом ударил в дверь. Та опять не поддалась.
Терпеть больше не было мочи, воздух кончался, и Пчелинцев, перебирая скрутку руками, поплыл назад, к батарее, к спасительной воздушной подушке. Вынырнул с надсадным хрипом, гася зеленые сверкушки, плавающие перед глазами, – такие еще перед ним не возникали. Отдышался, отер мокрой рукою лицо. Прислушался к звону, с которым вода лилась с него, отперхался горлом.
Держась за батарею и одновременно не выпуская скрутки, пошарил в воде рядом, не нашел ничего, тогда он, набрав воздуха, нырнул в сторону, подальше от расчищенного пути, который вел от батареи к двери. Наткнулся на что-то мягкое, тяжелое, безобразное, похожее на вздувшийся труп. Брезгливо оттолкнул от себя – это была набухшая водою подушка. Нашел набрякшее одеяло, подумал, что с одеялом ему не справиться – слишком прочное оно, последних сил лишится, пока будет располосовывать. Бросил и одеяло.
В первый заход он простынь не отыскал. Как и во второй. Нашел ее, зацепленную за какую-то рогульку, лишь в третий заход, притащил к батарее, забрался на ребристую поверхность железного агрегата, в котором когда-то плескалось тепло, захрипел надсадно, ловя губами воздух, чуя, как каменеют от напряжения виски, щеки, подбородок.
Услышал смятое, протиснувшееся с того конца «Лотоса», мгновенно вызвавшее у него злость:
– Ну как там?
«Вот барин на мою голову свалился, – подумал Пчелинцев угрюмо, медленно прокатывая в уме, словно дробью, каждое словечко, совсем забыв о давешнем безмолвном разговоре с Марьяной. – А на хрена мне все это ковыряние, вся эта жажда жизни? Может, действительно, лучше захоронить себя в этом кубрике, тогда и ты, красивенький, сладенький, женщинами любимый, тоже лежать будешь в том отсеке, пока нас обоих водолазы отсюда не вытащат. Устроить тебе такой подарочек, а?» Замычал Пчелинцев немо, болезненно, задергал кадыком, закрутил головою – не-е-ет, надо утерять в себе все человеческое, в пса, в зверя обратиться, чтобы поступить так. Думать – думай что хочешь, а поступать должен так, как Марьяне обещал. Ведь она же являлась перед тобою, и ты дал слово, что не бросишь ее возлюбленного… Не бросишь ведь, а? Пчелинцев с ненавистью взглянул в черноту, захватил губами немного воздуха, разжевал
