Обещание - Дэймон Гэлгут
Лукас!
Амор. Это ты. Я подумал, но не был уверен…
Вспышка улыбки, ну, зубы показались, но больше ничего, даже руки´ не подает. Держится с прохладцей. Она хочет подойти ближе, но не подходит.
Как ты?
Да так, говорит он, средне. Вновь эта быстрая недружелюбная улыбка. Для этих мест я средний такой черный малый. В общем, так себе.
Мне печально это слышать.
Зайдешь?
А мама твоя дома?
Он кивает в ту самую секунду, когда в дверном проеме за ним появляется Саломея. В прошлый раз уже была сморщенная, а теперь сморщилась еще больше. Шаркает и сияет, обнимает Амор. Так рада тебя видеть! / А плачешь почему? / Потому что рада!
В доме две женщины садятся за стол. Лукас уселся на стул в углу и уставился в свой телефон. Дальше там еще две комнаты, почти без мебели. К одной из стен замазкой прилеплены вырезанные из журналов картинки с красотами природы и круизными лайнерами в экзотических местах.
То, что происходит в комнате, в любой комнате, незримо в ней задерживается, все дела, все слова, все. Этого не увидеть и не услышать никому, кроме некоторых, да и те не воспримут четко. Кто-то в этих самых стенах родился, кто-то умер. Давно, правда, но кровь еще заметна в иные дни, когда время истончается.
Амор осматривается, глядит на трещины в штукатурке, на выбоины в цементном полу, на оконные рамы без стекол. Надо же. Вот за это моя семья держалась до конца обеими руками.
Саломея перехватывает ее взгляды и неверно их истолковывает. Ты, видно, знаешь, она нас гонит отсюда. Жена брата твоего.
Нет, я не знала, говорит Амор. Но это ничего не значит, вы можете остаться.
Сказала, до конца месяца.
Нет.
И Амор кладет на стол лист бумаги, которого у нее не может пока еще быть. Разглаживает его. Показывает на него или, может быть, сквозь него, на пол под столом.
Саломея смотрит на эту отсутствующую пока бумагу, или туда, куда показывает Амор, и медленно до нее доходит. Мое теперь?
Да. Очень скоро будет твое, потерпи еще совсем чуть-чуть.
Саломея, терпевшая тридцать один год, только недавно перестала надеяться, и, как вам самим, может быть, довелось убедиться, отказ от надежды приносит облегчение. Она старая уже, в августе стукнуло семьдесят один. Столько же было бы Ма, если бы. Возраст виден по коже, на шее она сухая и висит мешком, на щеках морщины, на руках дряблые складки. А когда-то у нее была круглая, пышная фигура. Столько лет на одном месте, вернее, на двух местах сразу, в этом кособоком домишке под холмом и в большом доме по ту сторону от него. Сновать между тем домом и этим, не чувствуя кровной принадлежности ни к одному, ни к другому, вот ее жизнь. И перемен в ней она не ждала.
Последнее время подумывала, что, может, неплохо было бы вернуться туда, откуда она родом, и прожить остаток жизни в своей крохотной деревушке. Это около Махикенга, всего в трехстах двадцати километрах отсюда, и если родина Саломеи до сих пор не упоминалась, то лишь потому, что вы не спрашивали, вам было безразлично. Она крутила в себе эту мысль так и сяк и докрутила ее до гладкой отшлифованности, стало уже хотеться покинуть это место, этот дом, где ей не выпало никакой удачи. А теперь надо выстроить все в голове по-новому, и ей неуютно.
Что вдруг так?
Потому что мой брат умер, я одна осталась.
В углу неспешно стукнуло что-то. Лукас убрал телефон. Он встает, подходит к столу и подсаживается к ним, не спуская глаз с Амор. Нам благодарить тебя надо?
Она качает головой. Нет, конечно.
Моя мать давным-давно должна была этот дом получить. Тридцать лет назад! А получила одно вранье и обещания. А ты палец о палец не ударила.
Саломея пытается его утихомирить, но он продолжает.
Ты на ваши семейные деньги жила, ты у них брала, хай поднимать не хотела. Теперь они все умерли, ты заявляешься и делаешь нам подарок. Видел я, как ты все тут осматривала. Ну и как, мило? Три сраные комнаты под дырявой крышей. И мы должны благодарить?
Сквозь открытую дверь предгрозовое небо бросает на него дымчатый свет, и, несмотря на жесткие слова, он кажется Амор каким-то размякшим.
Это не бог весть что, говорит она. Я знаю. Да, три комнаты под дырявой крышей. С участком неплодородной земли. Да. Но впервые в жизни у твоей мамы будет собственность. Ее фамилия на официальном свидетельстве. Не моя, не наша. Это не пустяки.
Да, соглашается Саломея, перейдя на сетсвана[57]. Не пустяки.
Пустяки, говорит Лукас. Снова улыбка, холодная, яростная. Нá тебе, боже, что мне не гоже! Отдаешь моей матери ненужное, хлам, объедки, и припозднилась лет на тридцать. Грош такому цена!
Ты не прав, говорит Амор.
Я прав. А ты, я гляжу, кой-чего не понимаешь. Ты не можешь это дарить, это и так не твое. Оно уже наше. И этот дом, и тот, где ты живешь, и земля, на какой он стоит. Наше! Не тебе это раздаривать, когда лишним стало. Все, чем ты пользуешься, белая леди, уже мое. Мне не надо никаких разрешений!
Белая леди? Она смотрит на него ровным взглядом, под которым его передергивает. У меня есть имя, Лукас.
Гром на отдалении, как будто толпа что-то выкрикнула на чужом языке. Он делает движение рукой, словно отбрасывая ее имя в сторону.
Что с тобой такое?
Я спал, а теперь проснулся.
Нет, говорит она. У меня есть имя. Ты его знал и знаешь. Я сказала тебе про ваш дом, когда мы увиделись на холме. Помнишь?
Он пожимает плечами.
Я часто вспоминаю тот день. Утром тогда умерла моя мама. Я увидела тебя и сказала тебе про дом. Мы еще дети были, гуляли везде. Ты знал, как меня зовут.
Она понятия не имеет, почему все это говорит, воспоминание и слова пришли сами собой. Но она видит, что он тоже помнит. Несколько секунд он не находит что ответить, хотя, возможно, почти готов назвать ее по имени.
Что с тобой такое? спрашивает она опять.
Жизнь. Вот что со мной такое.
Да, я вижу. На теле у него заметны шрамы, тут порезали, там полоснули, памятки от былых драк
