Андрей Белый - Том 4. Маски
— А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос — праздный, — как если бы спрашивать, — кто он: Иван, Каракалла, Нерон, — питекантропос?
В доисторической бездне сидели.
Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:
— Лэссе муа сёль[118].
— Крэатюр![119]Он услышал:
— Саль сэнж![120]
Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, — дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.
* * *Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:
— О, о! О, лала!
Там стояло: «Такого-то, там-то» (но — пропуски; не обозначено)… — «Пулей шальною убит публицист Домардэн».
— Дьё де дьё![121]
Дом ар дэн — существует!
В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца — он стерт. Все же: он виден в эфире!
В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.
Мысль далека, как…созвездие Пса.
Ждали случая стибрить
Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:
— Силы нет!
С треском бросил на стол портсигар.
— Поскорее!
Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.
— Имейте терпенье.
Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль — ногу вытянула, свои икры разглядывая:
— Бьен пикан: са шатуайль![122]
И он выбросил:
— Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, — воняет английским посольством.
Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:
— Фэ рьен![123]
Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:
— Он — мучается!
— Надо длить!
Непещезич бычиную шею с надутою жилой показывал, ухом разинувшись:
— А то придут: и — украдут.
И тонус тупого молчания — длился.
— В чем дело?
Мертетев брезгливо подергал мизинцем, над пеплом сигары, которую в пальцах зажал он:
— Сэрвис милитэр?[124]
— Нет, — печать не приложена, Тертий, — Велес помигал, точно боров, с корыта топыривший рыло.
— А мы-то? Вторая неделя. Да он безопасен теперь: не ворующий вор!
Но Велес помотался:
— Коли англичанам отдать, они спрячут его в Полинезию… Маленькая табакерка недавно еще продавалась; в ней чортик: откроете, — чортик пружиною дергает под потолок.
Щелки: глазиков — нет; а в них жил — умный глаз:
— Он и выскочит из Полинезии: к Грею; а Грец — к Клемансо.
И тут —
— глаз осьминога, преумный, —
— из глазика: вымерцал.
— Пусть он один погибает, коль, — пусть ненароком, — узнал слишком многое; вбить в это дело осиновый кол, чтобы прочная точка была.
Он пошлепал губой кровожаждущей.
— Дочь же насиловал, глаз выжигал, — приводила резоны Миррицкая Мирра.
— Пустяк-с! — Непещевич пошлепал губой кровожаждущей.
— Суть в разговоре Бриана и Грея, который он знает.
Лебрейль, сломав руку, пропятивши впалый живот, неприлично расставивши ноги, хваталась ладонью за перекисеводородные космы, дымочком выстреливая: нетг куда провалились — мадам Тилбулга, Тотилтос, Лавр Монархов, которому можно… показывать…; «эти» — не смотрят.
— Итак?
Положили убить; ждали случая стибрить, чтобы тибримый, ставши невидимым, точно секретный пакет, ускользнул от английских агентов.
* * *Был «тибримый» не запечатан пока; и ему принес завтрак лакей; повязавшись салфеткою, вынувши челюсть, ее положив на тарелочку, кокнул яйцом: слизевидная вытекла в рюмочку жидкость, как глаз, — за желтком.
Он — расплакался дрябло на каре-оранжевых каймах, бросивши в лоб жестяные какие-то руки: условный рефлекс, — вероятно.
Свернувши на сторону рожу и точно привязанный к креслу, из кресла висел, разорвавши свой рот, точно в крике, — на каре-оранжевой пляске с наляпанной дикою, синею, кляксою.
Крик был немой.
Полусон, полубред поднимал точно дымку, сгущаясь томительно в сон, ударяющий с катастрофической четкостью.
Верчи железные
Пушка; ядро, — шар железный; расхлопнулось дверцем; и в нем, как кабина; и узник — под локоть введен; ядро вставлено в пушку, которая — хлопнула — в небо! Планета огхлопнулась; пол — потолок; потолок — пол; закон притяжений — не есть.
Узник, чувствуя кожу в местах, где понятие «кожа» есть бред — с ароматной сигарой в руке — пред стеклом, за которым развержены звездные бездны дождей и баллистика быстрых болидов по Коперниканским пустотам фланирует, — уже отклеившись кожей от мест, где «Манд-ро» созерцает иллюзии распространения волн световых, без иллюзий доваривая из «ничто» свои дряни, — имея, — дох, пот, перетуки сердечные.
Видит же он —
— механические происшествия быта эле ктромагнитных субстанций, которые можно двумя пузыря ми глазными окидывать, но о которых сказать уже некому.
Быть без иллюзии!
Психика, — страх, угрызения совести, — ноль; физиоло гия переживается цифрищами, напечатанными в миллионах сплошных километров; один, —
— ноль, ноль, ноль, ноль,
ноль,
ноль, —
— и
— так далее,
далее, далее, далее, далее!
Есть ощущения: выдулись, выпухли, точно перины в окне; палец — бычий пузырь; губа — аэростат
Не Мандро, —
— a —
— popо —
— верч осей: механическая пертурбация!
Еще отрыжка сознания: заботы о болях, которые буду когда разлетится в кабине стекло, и «ничто», как живо чудовище, перевалясь, раскусает варящие органы; желе зы — ее живые; зубной корень дергает; жахала страхом не смерть, — акты тела: чем? Ломом в висок? Биткой носу?
Штык протыкает пальто; протыкает пиджак; и, наткнувшись на пуговицу, раздирает белье; под пупком холодочек от острого кончика; рвут эпидермис; и — гранное вводится что-то — в кишку: о!
Внимание сосредоточилось на палачах: и событие с выжигом выбухло, как световою кометой слетающий перст сквозь кольцо из созвездий: палач — он!
И солнечно выблеснуло из ресничатой, как фотосферы багровое, злое и острое око профессора, перекосясь в яму мира еще до создания мира, — коситься туда, когда мира не будет! Огромный профессор, железный, скрежещущий выгнется с кресла, — в ничто из ничто, — провисая сюртуч-ною фалдой: хвостом, из которого хлещет циан, все наполнивший.
О, бесполезный железный близнец с очень странным телесным составом — заглотанным воздухом, принятой пищею, переполняя атомные поры, пройдет разреженным кометным хвостом сквозь сквозного Мандро, разбухающего в разреженную орбиту мира развалами атомов, перетрясаемых взрывами сил электронных.
«Мандро» —
— пертурбация,
— или — градация гибелей!
* * *Сон: —
— сели в кабину они, проницая друг друга, лупя к своим гибелям: в странном согласии опытно переживать свои гибели: точно над трупом орлы! Юбиляром профессор сидит; он напялил цилиндр Домардэна, и скинувши тело, пропоротое, как лакею потертую шубу, — с плеча: на Мандро: «Вы закутайтесь!»
Температура ужасна!
Профессор показывает на окошко, в которое ломится кубово-черное чорт знает что! А Мандро, головою зашлепнувшись в спину, трясется, поставивши клин бороды, с горькотцой кисловатой губами нажвакивая, потому что он знает: в сиденьи, под задницей, нечто подобное яме фарфоровой с надписью фирмы, испанской, откуда спускается все что ни есть, стоит дернуть за ручку.
Профессор же радуется:
— Говоря рационально, еще неизвестно, — рукою в кошко показывает, — что вас, ясное дело, там встретит.
За ручку хватается, чтоб Мандро, точно воду, — спустить:
— Человек я жестокий: жестоко караю!
* * *Словами такими, вскричав и проснувшись, Мандро сиганул над приличьями света из кресла.
Вскочили в двенадцатом номере.
Понял он, что — цоки шпор; в коридор; к де-Лебрейль кто-то шел, кто являлся как будто за телом: был кто-то, кого он не видел среди офицеров; являлся — за телом; но тела ему не давали; и он уходил без него.
