Андрей Белый - Том 4. Маски

Уши слушают: точно бутылка огромною пробкою бохает рядом, в двенадцатом:

— Англия!

— Франция!

О, —

«Малакаки, Мандро, Домардэн, доктор

Про, проктор Дри, —

— или Дру —

— друа де мор», —

только визы транзитные на истлевающем листике: паспорта.

Молодо светом играли глаза, нарушающие впечатленье; «ничто», осознавши себя с облегченьем, с огромным, без штампов и виз, упиралося задницей в крепкое американское кресло; открылись вторые глаза, на себе разорвавшие первые, точно сорочку, в прекрасные фоны диванов, прислушиваясь, как в двенадцатом хлопает голосом этот Велес, — вероятно, кидаяся корпусом, черным квадратом; и — пяткою по полу щелкает.

О, суета сует!

С Наполеоном

О, радость свободы, — не есть или есть, испражняться иль не испражняться, пред блещущими писсуарами! Или, — отщелкнуться дверью с «ноль-ноль», щелком выкинув «занято», с кряхтом согнуться, — затылочной шишкою под потолок, точно кукишем, броситься: в корень вглубиться речений: царя Соломона!

Не бить двумя пальцами дробь; безо всякого страха о губы помазаться пальцами: эта привычка Мандро выдавала; теперь уж привычка не выдаст, когда «Мандро» — выдан.

О, счастье быть телом!

Эпоха притворства, история древних культур, — Вавилона, Египта, Ассирии, Персии, — через которую он, «Фон-Мандро» проходил, свою длинную выкинув руку с сияющим перстнем финифтевым, в пальцы зацапав портфель, чтобы шкурой песца голубою овеять могучие плечи, — прошла! И столетия новых культур отчесал уже он, как «Друа-Домардэн», нанося свой визит этим — Наполеону, Маркизу де-Саду, Филиппу Красивому, — перебегая историей, как коридором по каймам эпох: от блистающих касс до блистающего: писсуара!

Довольно: пора с откровенным комфортом вращаться меж атомами — Гете, Канта, Тиглата-Палассера, — атомами Домардэн!

Не спросят:

— Чьи атомы?

Дела нет, — чьи.

Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями — галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он — Лизаше понравился.

Небо — пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —

— Я-

— свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет — «ничто»!

Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.

Они же не кинулись

Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.

Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.

Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.

Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался — к Мандро:

— А танто![114]

А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:

— Ассэ: жюск иси![115]

И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.

— Компреансибль![116]

Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.

— Тертий?

И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!

И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.

Как писсуары блистательны!

Как писсуары блистательны!

Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.

— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:

— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.

— Течем, как струя из сортирных пространств.

И с прикряхтом застегивался.

— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.

Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:

— Их же дезинфицируют.

И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:

— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.

Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:

— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее вас.

И заикою став, продрожал:

— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.

О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!

— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:

— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.

Свои руки вытер:

— Пренэ: сэрвэ ву[117].

Передал полотенце:

— Прискорбная штука есть жизнь.

Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:

— Мэрси!

Что-то вроде неистового поцелуя!

— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!

С неистовой ненавистью:

— Задразненье!

И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.

— О, — ненароком — профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:

— Ну?

— Как?

Бросил руки сочувственно и патетически:

— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!

Мертетев же в ухо Душуприю:

— Плох!

Но Душуприй свои золотые показывал зубы:

— Вы знаете?

И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:

— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.

И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —

— да, —

— кордон —

утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.

Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;

а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;

и ерзавшим задом свой корпус качал.

Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:

— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.

И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:

— О, да! Суета сует! И — честь имею.

Защелкал в двенадцатый номер.

Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.

Убит публицист Домардэн

Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, — застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.

Как? Корреспондирует?

— Акикуа?

А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:

— А-а-а!

С перекатами: про «Фигаро».