Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
„Ну, а нѣтъ, тогда что же? Стиснуть зубы смириться — „смиреніе сила“, приводила она ему слова покойнаго отца, — уѣхать скитаться по Россіи, попробовать, въ самомъ дѣлѣ, не размыкаетъ ли его личную печаль общее, народное горе?!.. Да, „но какъ же жить?“ вскипало у него новымъ взрывомъ, какъ же жить безъ нея? Гдѣ та пустыня и гдѣ то горе, казалось ему, что могли бы заставить его забыть ее и это горе? Покинуть, бѣжать, потому что въ ихъ дикихъ, въ ихъ рабскихъ понятіяхъ ему нѣтъ здѣсь мѣста по табели о рангахъ! Но она его любитъ, любитъ!.. Развѣ онъ при этомъ не побѣдитъ, не осилитъ!.. И губы его слагались въ презрительную улыбку, онъ пронзительнымъ, чуть не вызывающимъ взглядомъ обводилъ кругомъ стола, словно искалъ повода вымѣстить на комъ-нибудь сознаваемое имъ оскорбленіе…
— Да что ты все молчишь сегодня? придрался онъ наконецъ къ сидѣвшему подлѣ него Ашанину, нѣмому, какъ и онъ, съ самаго начала обѣда. — О чемъ ты думаешь?
Красавецъ поднялъ на него глаза, встряхнулъ, какъ бы просыпаясь, шапкой своихъ черныхъ густыхъ волосъ и засмѣялся:
— А думалъ я вотъ сейчасъ о томъ, отвѣтилъ онъ пристально взглянувъ на пріятеля, — что мы какъ разъ съ тобою находимся сегодня въ томъ настроеніи духа чтобы тебѣ играть Гамлета, а мнѣ, Гораціо, давать тебѣ реплику.
— Ничего ты о моемъ „настроеніи“ не знаешь! досадливо отрѣзалъ ему на это Гундуровъ.
— Слушаю-съ, ваше королевское высочество, смиренно отвѣтилъ Гораціо.
LI
Не успѣвъ допить послѣ обѣда своей чашки кофе или, вѣрнѣе, успѣвъ только отъ поспѣшности обжечь имъ себѣ губы, Вальковскій, сосредоточенный, нервный и злой, какъ бывало съ нимъ предъ каждымъ представленіемъ, сидѣлъ уже въ большой мужской уборной театра за сценой, гдѣ парикмахеръ, другъ и наперсникъ его, Василій Тимоѳеевъ, съ двумя помощниками разбирали на столахъ привезенные ими изъ Москвы парики и волоса для спектакля.
— Ну, Вася, орудуй! говорилъ онъ, опускаясь въ кресло предъ однимъ изъ зеркалъ развѣшанныхъ по стѣнамъ комнаты.
— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ, отвѣчалъ подбѣгая Василій Тимоѳеевъ не безъ нѣкотораго подобострастія, — онъ его ужасно боялся.
— А какъ изволили порѣшить насчетъ себя, торопливо примолвилъ онъ, суетясь около своихъ картоновъ, — блондиномъ или брюнетомъ прикажете васъ поставить?
Вальковскій глубокомысленно уперся взглядомъ въ зеркало.
— А ты меня среднимъ колеромъ пусти, — шантре потемнѣе, да чтобъ и не совсѣмъ черно. Но костюму соображай; цвѣтъ видѣлъ, чортъ его душу знаетъ какой, не то апельсинъ, не то крымское яблоко!
— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ! И тѣмъ же подобострастнымъ шепотомъ:- прикажете въ такомъ родѣ какъ у Ивана Васильевича Самарина, къ примѣру, въ Серафимѣ де-Лафайль? предложилъ «Вася».
— Пожалуй! Да гляди, малюй такъ чтобы мнѣ не хуже Володьки Ашанина быть, настоящимъ придворнымъ красавцемъ, только въ глаза маленечко злодѣя пусти! Понялъ, а?
Уборная тѣмъ временемъ наполнялась народомъ. Слуги вносили костюмы, бѣлье, туалетныя и умывальныя принадлежности актеровъ. Эрлангеръ съ режиссеромъ пришли послѣ обѣда прикурнуть на полчасика на имѣвшемся тутъ широкомъ и мягкомъ диванѣ. Въ углу, за ширмами, скрываясь отъ насмѣшливыхъ взоровъ. Уже пыхтѣлъ толстый Елпидифоръ-Полоній, натягивая на себя трико и чулки, нарочно заказанные имъ въ Москвѣ на свои слоновыя ноги, и въ которые онъ спѣшилъ облечься, подмываемый тою же театральною лихорадкой какою страдалъ поклонникъ его, Вальковскій. Въ другомъ углу старикъ Ѳедосѣй Гундурова уставлялъ другія ширмы кругомъ пространства занятаго имъ для одѣванія барина, радѣя объ этомъ не столько для удобства, сколько въ видахъ приличія. Землемѣръ Посниковъ, за отказомъ Ранцева, имѣвшій исполнять Тѣнь, шагалъ озабоченно вдоль комнаты, полугромко повторяя роль, которую едва только успѣлъ выучить. Самъ храбрый капитанъ взялся играть теперь Рейнолда, слугу Полонія, вся роль котораго состоитъ изъ дюжины кратчайшихъ репликъ въ единственной сценѣ данной ему съ его господиномъ, но такъ тревожился за нее, такъ боялся забыть подать эти реплики во время что и теперь пришелъ еще разочекъ до спектакля «провѣрить себя», и репетовалъ свою сцену, стоя передъ ширмами, съ невидимымъ за ними Акулинымъ.
Въ началѣ осьмаго нагрянули и остальные актеры, а съ ними Толя Карнауховъ, вмѣнявшій себѣ, разумѣется, въ обязанность быть «страстнымъ театраломъ». Онъ былъ на ты съ Чижевскимъ, нѣсколько знакомъ съ Духонинымъ и Ашанинымъ, а чрезъ нихъ перезнакомился тутъ же со всею труппой, начавъ съ главнаго дѣйствующаго лица, Гундурова, которому просилъ онъ Чижевскаго представить его какъ «своему сеніору по aima mater, университету, и собрату по старушкѣ Мельпоменѣ». Гундуровъ ничего не отвѣтилъ ему на это, холодно пожалъ протянутую имъ руку и ушелъ за ширмы, говоря про себя; «все та же порода Анисьевыхъ»!.. Злость и тоска все сильнѣе накипали на душѣ Сергѣя. «И на что имъ Гамлетъ? Что имъ Гекуба и что они Гекубѣ?»… говорилъ онъ себѣ съ нервною, подергивавшею губы его улыбкой. «За то же какъ и скверно сыграю я имъ сегодня». Такая же нервная дрожь пробѣгала у него по тѣлу. Во рту было невыносимо сухо.
— Не хотите ли вы къ намъ придворнымъ «безъ рѣчей» въ королевскую свиту; — у насъ тутъ лишніе костюмы есть? предложилъ Свищевъ Карнаухову.
— Въ самомъ дѣлѣ? Толя такъ и вскинулся.
— Впору имъ будетъ одинъ, точно! сказалъ портной, присланный съ костюмами отъ Петра Степанова, мѣряя его глазомъ.
Студентскій сюртукъ и галстукъ Толи уже летѣли на полъ…
— Николай Игнатьичъ, заговорилъ изъ-за своихъ ширмъ Акулинъ, — не знаете, старичокъ нашъ, Василій Григорьичъ здѣсь? Я нарочно просилъ княгиню дозволить ему пріѣхать. Потому для него прослушать Гамлета, — пенсіи ненужно!
— Здѣсь, здѣсь, отвѣтилъ Свищовъ, — сидитъ, старый трубадуръ, одинъ-одинехонекъ въ пустомъ театрѣ, сіяетъ своей лысиной въ ожиданіи когда люстру зажгутъ.
— Это Юшковъ, Василій Григорьичъ, смотритель училища? спросилъ капитанъ Ранцевъ, — первый нумеръ старина, скажу вамъ-съ!
— Идеалистъ! засмѣялся Елпидифоръ;- Жуковскаго Эолову арфу читаетъ, обливается! «Владыка Морвены»… Очень это для него чувствительно…
Актеры спѣшили одѣваться. Словно полотно подъ быстрою рукой живописца, сѣроватый фонъ уборной убирался съ каждою минутой все богаче и пестрѣе яркими цвѣтами атласныхъ колетовъ и бархатныхъ мантій, бликами золота по шитью, кистямъ, эфесамъ шпагъ, мельканіемъ вѣющихъ перьевъ на высокихъ беретахъ. Самыя лица, наружности какъ бы красивѣли и облагораживались подъ необычнымъ покроемъ иныхъ, болѣе живописныхъ временъ. Одинъ злополучный Розенкранцъ-Вальковскій, размалеванный по его указанію «придворнымъ красавцемъ» и вмѣстѣ съ тѣмъ «злодѣемъ», выходилъ, по выраженію Ашанина, «не то полишинель, не то лубочный чортъ». Самъ Ашанинъ, въ бѣломъ пополамъ съ пунцовымъ атласномъ колетѣ и такихъ же haut de chausses, въ пунцовой бархатной мантіи и беретѣ подъ панашемъ изъ бѣлыхъ марабу, былъ невыразимо красивъ.
— Послушайте, голубчикъ, говорилъ ему торопливо Духонинъ, помѣшанный на «сценической правдѣ», — что вы въ этомъ уборѣ заполоните на смерть сердца всѣхъ нашихъ зрительницъ — о томъ спора нѣтъ; но подумайте, годится ли такое великолѣпіе «бѣдному, незнатному другу Гамлета?» — Вѣдь это прямо въ текстѣ сказано.
— А вы объясните имъ, зрительницамъ: принцъ Гамлетъ въ траурѣ по отцѣ; такъ онъ-молъ съ плеча своего старое платье все отдалъ донашивать другу своему Гораціо, отвѣчалъ со смѣхомъ красавецъ, откровенно любуясь на себя въ зеркало.
— Ваня, крикнулъ онъ съ мѣста Вальковскому, — вспомни, сдѣлай милость, въ сценѣ твоей и Гильденштерна съ Гамлетомъ опять въ дурацкомъ азартѣ твоемъ не наступать на Сережу такъ что ему хоть въ кулису отъ тебя уходить приходится!
— А ты бы, отгрызся Вальковскій, — лучше за Свищовымъ глядѣлъ, когда онъ въ вашей сценѣ съ Тѣнью говоритъ Гамлету:
Я бѣдствія отечества предвижу, принцъ,
и въ порывѣ чувства хлопъ наотмашъ принца по животу!
— А чти жь это «бѣдствіямъ отечества» мѣшаетъ? нагло захихикалъ тутъ же Свищовъ.
— А то что я буду покорнѣйше просить васъ умѣрять необузданность вашихъ движеній, когда вы на сценѣ со мной! неожиданно для него выговорилъ ему Гундуровъ, выступая изъ-за ширмъ за которыми одѣвался.
— Что же это такое, наставленіе? попробовалъ было захрабриться онъ.
— Принимайте какъ хотите! отрѣзалъ въ отвѣтъ Сергѣй, блеснувъ глазами и безсознательно дѣлая шагъ впередъ.
Изо всѣхъ концовъ уборной испуганно обернулись на него взгляды товарищей: они такъ мало ожидали отъ него этого рѣзкаго, вызывающаго тона…
Онъ былъ уже одѣтъ въ своемъ траурномъ костюмѣ Гамлета, съ неподвязаннымъ, по традиціи, спускавшимся съ одной ноги чулкомъ и длинными концами подвязки на другой, въ вырѣзномъ, низко лежавшемъ подъ свободно двигавшеюся высокою бѣлою шеей шитомъ воротничкѣ, и съ чернымъ по колѣна плащемъ, небрежно падавшемъ съ лѣваго плеча. Опущенные свѣтлые усы и легкая бородка клиномъ, удлинняя лицо, придавали ему какую-то сурово-болѣзненную вдумчивость; темный, слегка проведенный тушью, очеркъ по бровямъ и подъ нижними вѣками усугублялъ блескъ и игру зрачковъ: сѣрые глаза Гундурова казались совсѣмъ черными… Весь обликъ его въ этомъ видѣ выражалъ какое-то скорбное величіе, смѣсь прирожденной, законной горделивости и удрученія безконечною, неисходною тоской…
