Сергей Залыгин - Соленая падь
Также строго требую от всех военно-революционных комитетов не прекращать работу по заготовке пик".
Далее Мещеряков вменил в обязанность комсоставу армии выделить самых сознательных, идейных и честных крестьян-армейцев в особые роты спасения революции. Роты спасения существовали уже не первый день, это Мещерякову было очень хорошо известно, но теперь следовало во всеуслышание объявить о них. О высоком их назначении.
Он и объявил.
Потом утвердил новый районный революционный штаб в Медведке, в составе волостей Медведковской же, Угловой, Облепихинской и Бураковской.
Сведения о появлении нового РРШ доставила среди военной информации армейская разведка, и, должно быть, этот факт стал известен ему даже раньше, чем главному штабу.
И хотя никогда прежде Мещеряков гражданским устройством не занимался, не касался его ни с какой стороны, но тут решил приложить руку. Ко времени это было - приложить.
И, наконец, последний параграф гласил:
"В должности комиссара Объединенной Крестьянской Красной Армии окончательно утверждаю товарища Петровича Павла Ивановича".
А затем уже и подписался: "Главнокомандующий ОККА - Мещеряков".
Давненько он таким образом не подписывался.
"Хватит партизанщины и неразберихи! Хватит ее навсегда! - подумал он, закончив приказ. - Мало ее, что ли, когда ты сам вокруг себя тоже ее делал и создавал! Ну, теперь все! Да здравствует новая и правильная жизнь! Новый счет - это же как новое рождение!"
И приказ, который он только что подписал, тут же зажил самостоятельной жизнью, обязывал, требовал, внушал.
Легко было этому приказу подчиняться, для начала - еще и еще перечитывать его, еще дополнять в деталях.
К параграфу о ротах спасения революции Мещеряков приписал: "Вышеуказанные роты ни в коем случае не должны быть создаваемы при полках и даже при дивизиях, кроме как непосредственно при штабе армии. Штаб армии уже по своему усмотрению придает их тому или иному подразделению или использует самостоятельно". Очень правильное было дополнение.
А все равно параграф оказался не исчерпан. "Кого же назначить командиром этих рот? - подумал Мещеряков. - Хорошо бы Гришку Лыткина, но слишком еще молодой". Во всяком случае, руководство ротами спасения следовало возложить на одного из тех командиров, которые прошли вместе с главкомом недавние бои под Моряшихой и оказались в курсе реорганизации главного штаба, которую Мещеряков почти что осуществил.
Слова "реорганизация главного штаба" ему сильно понравились. Может быть, не раз еще приведется говорить эти слова и про себя, и даже вслух?
И Мещеряков вошел в соседнюю комнату, а там на широченной деревянной кровати без подушек и одеял прямо поперек потрескавшихся черных досок лежал Жгун. Не то спал, не то не спал. Как только Мещеряков к нему вошел, приподнялся, протянул за приказом руку.
Прочитав параграфы, Жгун длинным сухим пальцем указал на бумажке:
- Вот сюда... о том, что ты призываешь к решающему сражению. Вот сюда!
Мещеряков кивнул. Он и сам все еще подозревал, что в приказе не хватает каких-то слов. Он вернулся, снова и очень старательно обмакнул ручку в чернилку.
"Призываю всех и каждого солдата и командира на подвиг. Победы, до сего времени нами одержанные, - это лишь начало решающих сражений, которые в настоящее время будут разыгрываться на истерзанных наших полях и нивах, писал он снова. - С верой в правое дело, в мировую справедливость человечества, с желанием победить или помереть каждый из нас вступает нынче в эти грозные сражения. Наша победа - неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией - неизбежен!"
И с каждым словом все больше волновался, все больше чувствовал, как снова становится главнокомандующим, как по новому счету будет воевать с противником. Одернул на себе гимнастерку и строевым шагом вернулся к Жгуну, громко прочитал ему и этот параграф.
Жгун встал, тоже слушал. Стоял "смирно". Потом сказал:
- Безотлагательно разошли по армии. Сейчас же!
После того как Мещеряков уходил под Моряшиху, они со Жгуном встретились сегодня впервые. Жгун глядел пристально, то и дело подтягивая на перевязи руку. Должно быть, все еще сильно болела у него рука. Повторил еще раз:
- Пошли по армии безотлагательно. До начала совещания. - Опять сердито посмотрел на Мещерякова. Такого взгляда у своего начштабарма Мещеряков не видел, не приходилось. - Так вот, товарищ главком, нынче спросят с тебя ответ. И всем нам тоже необходимо понять - что мы делаем? Иначе - как же делать дальше? По чести и совести?
- Одержу победу - вот мой суд, мое оправдание. Все, что касается приказа, - пойдет срочно, экстренно, строго секретно, - ответил Жгуну Мещеряков.
А нынешний суровый взгляд Жгуна был даже мил ему.
В полдень стали собираться в Протяжном представители районных и главного штабов. Мещеряков рассматривал людей.
Были лица известные - все тот же Брусенков, Довгаль, Толя Стрельников, Тася Черненко. Были Петрович и бывший комполка двадцать четыре, ныне комдив-один. Он уже сделал несколько небольших, но удачных сражений, успел. В самом деле - расторопный парень.
Появился краснолицый представитель какой-то вновь восставшей местности, расположенной на севере, в самом урмане, после - начальники и комиссары отдаленных районных штабов, их в разных местностях называли тоже по-разному.
Всего человек двадцать - двадцать пять.
Представители Луговского районного революционного штаба были нынче в центре общего внимания.
Почему-то вдруг вспомнили все разом, что и восстание загорелось именно в Луговском, потом пошло и пошло по Нагорной и Понизовской степям, осенью прошлого года перекинулось в Верстово, а ранней весной - в Соленую Падь; что Луговской РРШ - самый крупный по числу волостей.
Представителей Луговского РРШ было двое, ни того, ни другого Мещеряков никогда прежде не видел. Один из них - высокий, лысый - подошел к нему:
- Кондратьев!
Поговорили.
Кондратьев - из питерских, из рабочего продотряда - оказался в курсе военных событий на Освобожденной территории.
Мещеряков зорко приглядывался к собеседнику. Слухи о человеке с некоторых пор были повсюду - в здешней местности и в Верстовской. Говорили смелый человек, очень головастый и - кремень, бьется с белыми насмерть.
"Все правильно, - думал Мещеряков, разговаривая, слушая тяжковатый, нутряной голос Кондратьева. - Правильные идут слухи, такой он и есть, этот человек..."
Приятно стало. Радостно как-то.
После Мещеряков спросил:
- А напарник твой?
Он подумал, что если Кондратьев - человек пришлый, так помощником у него обязательно должен быть кто-нибудь из местных мужичков. Может, известный Мещерякову не в лицо, так снова понаслышке.
Но и второй представитель оказался не кто-нибудь, а матросик. По веселому синему рисунку, выползающему из-под рукава на кисть правой руки, это было видно. Напирая на "о", матросик сказал:
- Говоров Андрей...
Пороховой. Через огонь, воду, медные трубы проходил не раз. Невысок, двигается, говорит будто бы с ленцой. Кое-что от матроса образца 1917 года и до сего дня оставалось: татуировка, сердитый вид.
- Балтика? - спросил Мещеряков.
- Черное море.
- А-а-а... Черное.
- Не нравится?
- Черное - оно в пятом году хорошо себя показало. А в семнадцатом, при полном одобрении тогда еще морского Колчака, посылало делегацию в Питер. Триста человек. Агитировать за продолжение войны до победного конца.
- А ты - знаешь?
- Знаю. Видел, делегатов этих в Питере таскали по нужникам. Макать. Смотреть не ходил, дошло ли до конца - говорить не могу.
Мещеряков хотел пошутить, а матросик в лице переменился.
- Говоришь по-чалдонски. А в Питере бывал! Уже не с той ли пехотой, которую временщики к себе на помощь вызывали?
Вот так пошутил. Познакомился!
- Не с той... Был делегатом от фронтового солдатского комитета к Питерскому Совету.
После этого Говоров вздохнул, нехотя признался:
- Прореха имелась у нас на флоте. Не распознали обстановку. Хотя вскоре и для нас Питер сделался столицей революционных идей. Как для магометанцев город Мекка. - И вдруг громко, отрывисто крикнул: - Ну? Начали, что ли?
Открылось чрезвычайное совещание.
Первым заговорил Брусенков. Тотчас, хотя и тихо, его перебил Довгаль:
- Ты? Опять?
- Я.
- О чем? О каком предмете?
- Обо всем.
- Как?
- Мы по сю пору говорим один об одном, другой об другом. В результате нет ни у кого настоящего взгляда. Не хватает. Поэтому надо сказать в целом. Пора!
Говорил Брусенков не просто так - речь красиво написана черными чернилами; писала Тася Черненко, ее рука.
Бумажку за бумажкой прочитывал Брусенков. Из одного пиджачного кармана их вынимал, в другой бережно складывал.
- Повсюду идет разложение колчаковской армии, - излагал он. - Белые солдаты и даже казаки дезертируют, много случаев убийства офицеров, многие переходят на сторону партизан. Чехи, поляки, другие легионеры неохотно идут в бой, больше беспокоятся, чтобы вовремя эвакуироваться на восток...
