Пантелеймон Романов - Рассказы
- Башмаки не весь век худые,- сказал Василий,- вот выучишься, на должность поступишь, тоже почет будет, не хуже меня.
- Не в этом суть! Может, у меня и тогда худые будут. Помнишь, гражданскую-то: нешто тогда у нас крепкие были? А нам на это наплевать было. Иные мужики мне говорят: "Что ж, воевал, воевал, а ничего не навоевал". Я знаю, что я навоевал: я целый мир завоевал. А прежде у меня только одна волость была. Вот в чем суть.
- Да, это правильно,- сказал Василий. И прибавил: - Вот, брат, как я тебе рад! Так ты меня разворошил всего, ровно я помолодел на десять лет. А тут расстраиваешься иной раз оттого, что сбруя у тебя на лошадях плохая, не такая, какую хотелось бы, как председателю райсовета.
- Чепуха!
- Да я-то насчет этого тоже... это вот жена у меня любит, чтобы все было, как полагается. Нет, разворошил ты меня, можно сказать. Ведь, это что, ей-богу. А вот так живешь и живешь, думаешь, что весь мир-то в твоей волости и что самое что ни на есть главное, чтобы сбруя у тебя хорошая была.
III
На следующий день приехала жена. Василий выбежал на улицу и вернулся радостный, таща какой-то пестрый узел.
- Сказал ей, что ты приехал! - крикнул он и опять убежал, очевидно, за другими узлами.
Через несколько минут дверь опять распахнулась, показался Василий опять с узлом и на ходу говорил:
- Вот, студент московского университета. Первого Эм Ге У... Наша звезда будущая. Небось никогда не видала? Это, брат, такой человек! Голова, одним словом.
За ним показалась жена, молодая, красивая женщина в белом шерстяном оренбургском платке и короткой плюшевой шубке, очевидно, сшитой городской портнихой. Она входила с тем выражением готовой приветливости, с каким входит хозяйка, когда ей говорят о приезде важного, именитого гостя.
Но когда она вошла в комнату, то, увидев Петра, невольно оглянулась по комнате, как бы ища глазами кого-то другого. Но никого, кроме него, не нашла. Она протянула Петру руку все с той же улыбкой приветливости, но ставшей несколько натянутой. Как будто человек приготовился к одному, а увидел совсем другое. И, как бы желая найти оправдание своему изменившемуся выражению и направить его на другое, сказала:
- Уж ехала, ехала по этой грязище, все жилы себе вымотала. Да скажи ты горбачевским мужикам, чтобы они свой мост починили. А то лошадь всадили, чуть ноги себе не поломала.
- Ах, сукины дети,- сказал Василий,- ведь я им тысячу раз говорил.
- А нужно не тысячу раз говорить, а засадить суток на трое, вот они тогда скорее вспомнят. А то ты разговариваешь с ними, словно они тебе приятели. У тебя - все приятели, кто под руку ни подвернись.
Хозяйка говорила это с усталым выражением, разматывая платки и снимая шубку, которую муж заботливо взял и повесил в маленькой передней на вешалку.
Ее раздраженный вид, неизвестно к чему относившийся,- то ли к неисправным мужикам, то ли еще к чему,- сразу подействовал так, что и у Василия и у Петра пропала свобода движений. И когда ее громкий раздраженный голос на минуту замолкал, в комнате водворялось молчание.
А тут она посмотрела на чистый, только что вымытый к празднику пол и крикнула:
- Это что тут? Кто это навозил сюда грязи? - Но, взглянув на башмаки Петра, она сейчас же замолчала.
А Петр, всего несколько минут назад говоривший, что ему теперь все равно, что о нем люди думают, взглянув на свои башмаки и на грязные следы их около стола, где он вчера вечером сидел за чаем, покраснел во всю щеку.
- Ой как спину разломило! - сказала хозяйка, видимо, нарочно сказав эту фразу с тем, чтобы перевести на другой предмет свой раздраженный вид и заменить его усталым с дороги.
Она пошла за перегородку, потом в кухню. И оттуда послышался ее властный хозяйский голос:
- Что ж, у тебя рук нет? Как только хозяйка из дома, так вы тут и городите черт ее что?
Василий ходил за ней, потирая руки, как будто он чувствовал себя виноватым в ее усталости. А виноватым он себя чувствовал потому, что она, наверное, скажет: "Вот ехала, думала побыть вдвоем перед праздником, отдохнуть, а он тут приятелей каких-то навел в рваных башмаках, которые весь пол выгваздали".
Когда Василий входил в комнату, он не находил, что сказать Петру, и все только потирал руки и говорил:
- Вот эти мужики, сами же будут ломать лошадям ноги, а чтобы поправить мостик, надо их силком заставлять.
Потом хозяйка прошла за перегородку в спальню и что-то возилась там. Видно, что ей под руку попадались не те вещи, какие нужно, и она в сердцах швыряла их.
Оба друга, чувствуя ее присутствие рядом с собой, не находили, о чем говорить, и неловко молчали.
Василий чувствовал себя так, как будто он легкомысленно зазвал приятеля, не подумал о жене и устроил ей лишнюю обузу. Да еще пустился с ним в разговоры о высоких материях, даже благодарил его. А теперь он ему вдруг показался таким надоевшим, как будто он сам теперь не знал, о чем с ним говорить и как его выжить. И показать это было нельзя, неловко. Если бы он его сразу сухо принял, тогда бы тот в разговоры не пустился и пол не испачкал. А теперь приходится делать сладкое лицо на две стороны: жену успокаивать и ему вида не показывать.
Его даже самого зло на себя брало, как он отрекомендовал Петра жене: студент московского университета! Наша будущая звезда! А из-за этой звезды придется пол другой раз, мыть.
Все это сразу разбило настроение и возможность простого непосредственного отношения к своему другу. И Петр стал вдруг казаться Василию каким-то блаженненьким: говорит о звездах, о мирах там каких-то, а у самого башмаки худые да рубашка с плеч валится.
А главное, что сам вчера распустил слюни, с уважением его слушал.
- Василий, пойди сюда! - крикнул из спальни голос жены.
Василий почему-то на цыпочках пошел в спальню. И было немножко смешно, как он в своих больших сапогах шел на цыпочках. И почему на цыпочках? Что, жена была больна, что ли, или спала?
Жена стояла в спальне около окна и при входе мужа не оглянулась. Она теребила руками бахрому своей шали, раздраженно обрывая ниточки и катая их между пальцами.
Потому что она не оглянулась, Василий еще больше почувствовал себя виноватым.
- Что же, он у нас и на праздник останется? - спросила хозяйка.
- Тише, пожалуйста, он услышит,- сказал испуганным шепотом Василий.
И они стали сердитым шепотом говорить о Петре.
Она чувствовала себя несчастной и потому раздраженной от присутствия постороннего человека, который ей ни на что не нужен и никакой находки в своих худых башмаках не представляет, а там еще приедут гости, и муж его будет всем представлять:
"Студент московского университета. Наша звезда".
А не подумал о том, где его положить. Об этом жена думай. И чем они больше говорили шепотом, тем больше раздражались друг против друга.
Жена думала о том, что Василий нисколько не заботится о ее покое и скоро первого встречного оборванца будет приглашать. А Василий тоже уже начал раздражаться оттого, что он в своем собственном доме не может пригласить, кого ему захочется. Почему она водит к себе всяких приятельниц, и они трещат с ней обо всякой ерунде, а он раз в пять лет встретил человека, отошел с ним душой, подумал, поговорил по-человечески и вдруг - боже мой - целый скандал!
- Приглашай, пожалуйста, сколько угодно, тебе никто не запрещает, только выбирай для этого более подходящее время.
- Как же я могу выбирать подходящее время, что же я за ним посылал, что ли! Человек на перепутье сам зашел.
- К тебе нынче один зайдет, завтра другой, конца нет!
- Да кто же уж это так ко мне заходит? что, у меня каждый день, что ли, бывают? Что ты брешешь?
Василий чувствовал, что у него уже начинают дрожать руки от разгорающейся злобы против жены, которая говорит заведомую неправду. Но громко говорить и кричать было нельзя, потому что за перегородкой был Петр, приходилось злые, полные яда слова говорить только шепотом; от этого еще больше закипало раздражение.
- Ты из-за чужого человека готов мне горло прорвать! - почти крикнула жена.- Да на черта он мне нужен, пришел сюда, а у меня вместо спокойствия только одно расстройство.
- А кто в этом виноват? - шептал злобным шепотом Василий.- Что ты на людей кидаешься как собака. Взбесилась совсем!
Тут и пошло. Жена упала на кровать лицом в подушки и стала всхлипывать от обиды. Всегда этим кончалось. Сама поднимет тон, раскричится, как торговка, черт бы ее побрал, а потом распустит слюни.
В обычных случаях Василий, в это время почувствовав, что у него в глазах темнеет от злобы, пускал что попало об пол и, хлопнув дверью, уходил из дома. А теперь нельзя было так сделать, потому что за перегородкой был Петр.
Ведь как было хорошо! Как мирно, по-дружески беседовали, нет, влетела, как дьявол, и заварила кашу. Только и живешь спокойно, пока вот с ней сидишь, а как чужой человек показался, так все к черту и полетело.
И чем больше думал об этом, тем больше его разбирало зло, и не было никакой жалости к жене, лежавшей на постели и вздрагивавшей своими круглыми плечами. Так бы и двинул ее по этим плечам-то, черт бы ее драл!
