Великие рыбы - Сухбат Афлатуни
«Хорватский народ был рабом старой Югославии, – заявит в 1946 году на судебном процессе архиепископ Алоизие Степинац. – Хорватам позволялось достигать высокого звания в армии или становиться дипломатом только при условии, если они меняли религию или женились на женщине другой веры».
Насильно в православие в Югославии, однако, никого не обращали.
Но усташское «евангелие» требовало: «за зуб – голову, за голову – десять голов». Так усташи и будут действовать, придя к власти.
В июне 1941 года в сербском селе Будимцы католический священник Сидоние Шольц заявлял крестьянам, что «тот, кто собирается жить в хорватском государстве, должен быть хорватом, а для этого надо креститься [в католичество]»; а кто будет противиться, он отправит в Ясеновац…
«В этой стране, – обращался к сербам в другом селе капеллан Дионишич, – не может жить никто, кроме хорватов, и кто не перекрестится, не может жить».
«Видите, – проповедовал сербам священник Антун Джурич, – как сербские трупы плывут по рекам в Белград? Так будет с каждым, кто чувствует себя сербом».
В 1943 году архиепископ Степинац докладывал в Ватикан о том, что двести сорок тысяч православных сербов обращены в католичество.
Архиепископ Степинац, впрочем, несколько раз выступит против насильственного обращения. Недоволен он, правда, был больше тем, что перекрещиванием сербов занимается светская власть, а не его церковь. Крестившие сербов священники (а в рядах усташей было более двенадцати тысяч католических священников и монахов) подчинялись не столько епископам, сколько своим усташским командирам. Это двоевластие и раздражало загребского архиепископа. 17 ноября 1941 года на епископской конференции под его председательством была принята резолюция, в которой говорилось, что никто, кроме церкви, не имеет права направлять «миссионеров» для обращения «греко-восточных» сербов в католицизм.
Резолюция была разослана всем католическим приходам, но на усташей не повлияла. Павелич и его окружение часто общались с архиепископом и знали его цели.
Нет, режим усташей не был «католической диктатурой», как позже будут утверждать некоторые сербские историки. Но в желании уничтожить в Хорватии православную веру позиции архиепископа и тонкогубого поглавника вполне совпадали.
Православие, писал в своем дневнике Степинац, «это величайшее зло в Европе, даже большее, чем протестантизм. В нем нет морали, нет принципов, нет правды, нет справедливости, нет честности».
Еще перед приходом усташей к власти он заявлял, что «идеальнее всего» для сербов было бы вернуться «к вере своих дедов, то есть склонить главу перед наместником Христа, Святым Отцом». То есть римским папой.
«Тогда, – добавлял он, – мы сможем спокойно вздохнуть в этой части Европы, в чьей истории византинизм сыграл такую ужасную роль».
«Верой дедов» у сербов Степинац считал католичество, а их православие объяснял досадной исторической случайностью, влиянием «византинизма».
Этот тезис повторит 23 февраля 1942 года и усташский министр юстиции Мирко Пук: в Средние века часть хорватского народа из-за «террора греко-восточных попов» и более привилегированного, в сравнении с католиками, положения православных в Османской империи перешла в православие. Теперь же пришло время вернуть их к «дедовой вере».
Были убиты сто пятьдесят семь православных священников, включая трех епископов; триста двадцать семь высланы из страны; оставшиеся в Хорватии двенадцать священников и два епископа были вынуждены скрываться. С мая по сентябрь 1941 года были закрыты все православные школы, конфисковано церковное имущество – часть его была передана католической церкви. Были разрушены десятки православных церквей, запрещено само понятие «Сербская православная церковь»; вместо него требовалось говорить: «греко-восточная вера».
Тех сербов, кто отказывался принять католичество, отправляли в Ясеновац. Отправляли туда и евреев, и цыган, выполняя «обязательства» перед Германией. И отдельных боснийских мусульман и хорватов, заподозренных в нелояльности.
…Один из заключенных в Ясеноваце спросил охранника-усташа, который каждый вечер перед сном творил крестное знамение, не боится ли он суда Божьего?
«Я прекрасно знаю, что я буду гореть в аду, – ответил тот, – но по крайней мере я буду гореть во имя Хорватии!»
Агбаба Сима, серб (1926–1942, Ясеновац)
Агич Душан, серб (1940–1942, Ясеновац)
Агич Грозда, сербка (1938–1942, Ясеновац)
Агич Владимир, серб (1912–1941, Ясеновац)
Ахметович Хашим, цыган (1897–1942, Ясеновац)
Ахметович Осман, цыган (1915–1942, Ясеновац)
Аянович Мустафа, босниец (1901–1945, Ясеновац)
…
Его звали Вукашин.
Мы не знаем точно, какова была его жизнь в лагере, свидетельств о ней почти не сохранилось. Кроме одного, принадлежащего одному из немногих выживших узников Ясеноваца, лагерному врачу Недо Зецу. Он записал рассказ надзирателя Жилы Фригановича.
Приведем его запись.
«Когда я вошел в комнату, Жила сидел с растрепанными волосами, налитыми кровью глазами и пьяным отупением на лице. На столе стояла наполовину выпитая бутылка ракии и несколько стаканов. „А, доктор, ты пришел. Садись на тот стул и, если хочешь, можешь налить себе ракии“, – сказал он.
Мы остались одни в комнате…
„Ты знаешь, доктор, что я могу тебя зарезать, как барана, и никому за это не отвечу?“
„Знаю“, – коротко ответил я…
„Знаешь, доктор, почему я позвал тебя сегодня? Понятно, не знаешь. Не бойся, я не убью тебя. Ты должен пообещать мне помочь“.
„Что могу сделать, я сделаю“…
Он [Жила] снова замолчал, выпил стакан ракии и продолжил:
„Помнишь, в августе Йере Маричич послал около четырех тысяч на бойню? Тогда мы – Перо Брзица, Зринушич, Шипка и я – поспорили, кто за ночь больше перебьет. Уже через час я был впереди по числу убитых.
Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства, и через несколько часов я заколол тысячу сто человек, а остальные – не больше чем триста-четыреста каждый.
В этом восторге я случайно отвел взгляд и заметил старого крестьянина, спокойно глядевшего, как я убиваю… Я пошел к этому крестьянину и узнал, что это какой-то Вукашин из деревни Клепац около Чаплины, что всех, кроме него, поубивали, а его отправили в Ясеновац. Он говорил все это с каким-то спокойствием, которое поразило меня сильнее, чем все, что творилось вокруг…
Я вывел его и поставил на пень и приказал ему крикнуть: „Да здравствует поглавник Павелич!“, а если он не закричит, я отрежу ему ухо. Вукашин молчал. Я отсек ему ухо. Он не проронил ни слова. Я снова сказал ему, чтобы он кричал: „Да здравствует Павелич!“, иначе отсеку ему другое ухо. Он молчал – я отрезал и другое ухо. Кричи: „Да здравствует Павелич!“, или я отрежу тебе нос! И когда в четвертый раз я приказал ему кричать: „Да здравствует Павелич!“, угрожая вырезать из груди
