Всеволод Крестовский - Тьма Египетская
Среди хасидов раздались насмешливые и негодующие возгласы протеста.
— Позвольте, не торопитесь с вашими возгласами! — спокойно остановил их раввин. — Здесь была явная опасность и для жизни, и для души еврейской. В этом случае чуть не лишилась жизни достопочтенная фрау Сарра, супруга досточтимого реб Соломона Бендавида, да и сам он был на краю той же опасности.
— Это дело доктора, а не ваше. Доктор и подал ей помощь, — грубо перебил раввина Иссахар Бер.
— Талмуд не понимает секонас-нефошос так узко, как угодно этому человеку, — продолжал Борух Натансон, с тою же замечательною выдержкой хладнокровия. — Талмуд, к счастью для евреев, разумеет опасность не только физическую, для тела, но и моральную, для души. А разве нет такой опасности, когда живая, Богом вдохнутая, еврейская душа готова погибнуть для еврейства, для нашей святой религии и обратиться в нечестие, в конечную гибель? Во что же мы ценили бы тогда это дыхание Божие?!.. Разве не должны все мы всемерно стремиться спасти ее, удержать на краю пропасти, сохранить ее для еврейства?.. Если мы молимся и читаем особый кадеш[208] за души наших усопших, дабы облегчить им поднятие хотя бы на одну ступень из мрака кафакала[209] ко свету престола Господня, то как же было допустить погибель души живого существа человеческого, души еще не пропавшей, не осужденной, а только стремящейся в преисподнюю, к нравственному самоубийству?.. Душа этой несчастной девушки — заблудшая душа, стоящая на пути потемнения рассудка. Это — то же помешательство, сумасшествие или, как говорят ныне, невменяемый аффект страсти. Ну, а сумасшествие — болезнь, вы сами это знаете. Стало быть, мы обязаны подать помощь болящему, ибо сказано: «Не должно колебаться и медлить ни на минуту для совершения в субботу всякой работы ради больного».
— Беферейш! Ясно, толково сказано! Очень хорошо! Верно! — раздались сочувствующие возгласы с разных сторон залы. Хасиды молчали и пасмурно переглядывались между собою, не находя подходящего возражения.
— Иду далее, — продолжал, между тем, раввин. — Разрешено тушить пожар и сражаться против врагов отечества. Но что разуметь под «пожаром» и «врагами»? Один ли только пожар материального достояния нашего отводимого огня и одних ли только солдат неприятельской армии? — Нет, всякий пожар — пожар лжемудрых и вольнодумных идей, пожар суесловия, пожар строптивости, возмущения и бунта, пожар преступных и пагубных страстей, а в том числе и страсти беззаконного любовного увлечения, и т. д. Вот против этого- то пожара страсти, охватившего больную душу несчастной девушки, мы и боремся, мы и стремимся потушить его. Для Этого и были вчера приняты против нее сильные и решительные меры, благодаря которым она, с Божьей помощью, быть может, образумится. Затем, что до «врагов отечества», то, увы! — отечества у нас нет в настоящее время, покуда Израиль несет иго голуса. Наше отечество ныне — это наши еврейские общины, рассеянные по лицу земли, и у этих общин есть свои заклятые враги, явные и тайные, и не только между неверными, но, к несчастью, и между своими. Один из таких врагов явился соблазнителем названной душевнобольной девицы, чтобы окончательно погубить ее душу и завладеть ее громадным состоянием, которое, если б ему удались его козни, было бы навеки потеряно для еврейства. Сколько наших бедных лишились бы помощи! Сколько прекрасных благотворительных и просветительных дел и учреждений не осуществились бы!.. Памятуя священный принцип еврейства «один за всех и все за одного», скажите сами, должны ли мы были бороться против такого врага, или нет?.. Отвечайте!.. Должны ли мы были сидеть сложа руки и ждать, когда время не терпит, когда дорог не только день, но каждый час, каждая минута?.. Что ж молчите вы?!.. Отвечайте, должны или нет, по- вашему?
Но ответ аудитории сказался лишь в ее смущенном молчании. Головы оставались потупленными, глаза опущенными в землю. При виде такого настроения толпы, Иссахар Бер, весь бледный, дрожал от волнения и кидал вокруг себя злобные и растерянные взгляды. Он ждал и искал между друзьями поддержки, столь необходимой именно в эту критическую минуту, — друзья безмолствовали.
— А, вы молчите, вам нечего сказать! — воскликнул торжествующий раввин. — Что ж, благодарите Господа, — стало быть, в вас есть еще здравый смысл и совесть. Нехорошо, дети Израиля!.. Стыдно!.. Стыдно лишать своего доверия тех, кто всю душу за вас полагает. Но вы раскаиваетесь, я вижу это по глазам вашим, и это мирит меня с вами. Ну, а что до обвинения нас в разрешении, якобы, купли и продажи, — продолжал он уже изменившимся, почти небрежным и слегка насмешливым тоном, — то обвинения эти, после всего мною сказанного, так ничтожны, так жалки, что на них, по- настоящему, и возражать-то не стоило бы. Но все равно, заодно уже! деньги воспрещается брать в субботу голыми руками. Да, воспрещается, это верно. Ну, а если твои руки в перчатках, можно ли назвать их голыми? Или если ты принимаешь монету в полу одежды твоей, или в какой-либо сосуд, например, в блюдечко, и с блюдечка, не касаясь сам до нее руками, спускаешь ее в твой кассовый ящик, как делает в день субботний сам суровый наш обвинитель, что нам доподлинно известно, — значит ли это, что ты брал деньги руками твоими? Конечно, строго говоря, в шабаш все грех, даже и то, что еврей делает майгл[210], но может ли, по законам природы, человек избегнуть своей собственной тени! Ведь для этого пришлось бы и в пятницу не зажигать шабашовых светильников, — стало быть, прямо не исполнять закон, а Господь Бог должен был бы запретить солнцу своему светить по субботам. Так точно и это. Да и, наконец, Талмуд говорит только о деньгах металлических, а не о бумажках и документах, бумажка же не есть собственно деньги, а только кредитный документ государственного банка, которому ты волен верить или не верить. Монета — иное дело, монета, раз что она не фальшивая, имеет свою постоянную, незыблемую ценность, а курс на бумажки подвержен биржевым колебаниям, и объявись государственный банк банкротом, ты за все твои бумажки ни гроша не получишь. Стало быть, бумажка не деньги, и принять или отдать ее, хотя бы даже голою рукою, может и не считаться нарушением закона.
Последний аргумент, разыгравшийся на самой чувствительной и достолюбезной для евреев струнке, не только успокоил, но даже приятно развеселил аудиторию, которая ответила на него легким гулом единодушного смеха, видимо, выражавшего удовольствие и чувство внутреннего удовлетворения. После таких «неотразимых» аргументов, ловко подкупавших инстинкты своекорыстия и стяжательности, еврейская совесть примирилась с фактом вчерашних нарушений субботы.
— Ага! Верблюду захотелось иметь рога, ему обрезали уши[211],— громко заметил кто-то из сторонников кагала. Все поняли, что это по адресу Иссахара Бера и расхохотались. Иссахар побледнел еще больше от злости. Полчаса назад уже торжествоваший свою победу, он понял, что этот смех — вернейший признак его поражения.
В это время выступил вперед шамеш-гакагал, с открытым пинкесом в руках, и громко заявил, что он тоже «имеет сказать свое слово», а затем объяснил «всему благородному и благочестивому собранию», что хотя известные постановления Совета и были сделаны, в силу чрезвычайных обстоятельств, вчера, но запись о них в пинкссе значится под сегодняшним числом, — вот, глядите и читайте сами: «Первый день недели, Отдел Бейалейсхо, 18 Сивана 5636 года»[212].
— Это ложь! Обман! Подлог! — завопил с амвона Иссахар Бер, понимая, что этою канцелярской уловкой предусмотрительный катальный нотариус сбивает его и с последней боевой позиции. — Писали вчера, — надрывался он во все горло, обращаясь к толпе;— да, вчера, а выставили сегодняшнее число, чтобы не было формальной улики!.. Не только народ морочат, самого Господа Бога обмануть хотят!.. Я утверждаю, что это подлог!
— Подлог? — иронически обратился к нему шамеш. — Его честь изволит говорить «подлог»? Его честь может доказать это?.. Было бы очень любопытно послушать — его честь так хорошо доказывает. Докажите, пожалуйста!
— Подлог! Наглый подлог! — вопил, между тем, вконец обозленный Иссахар, теряя последнее самообладание.
— Никто доказать этого не может, — спокойно отвечал ему шамеш. — Никто! Потому что запись сделана мною уже по заходе шабаша. Свидетельствуюсь, раббосай, вами всеми, — обратился он к толпе, — что реб Иссахар Бер своими словами нанес тяжкое оскорбление моей чести, за которое я призываю его к суду бейс-дина.
— Куда хотите! Хоть к отцу вашему, дьяволу! — сильно жестикулируя и вне себя от бешенства, кричал Иссахар охриплым, надорванным голосом. — Все вы мерзавцы, мошенники!.. Я не боюсь вас и ни одному вашему слову не верю!.. Все, что вы здесь говорили, все это ложь, софизмы, натяжки!.. Я протестую против таких бесстыдных доводов!.. Я предам поступок ваш гласности, я обращусь открытым письмом ко всем нашим цадикам[213], ко всем гаонам всех четырех стран света, и пусть они рассудят между нами!
