Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
-- Что-то долго нет,-- через некоторое время проговорила старуха, но загремел засов, послышалась грубая брань и визг собаки.
-- Идет, кажется,-- встрепенулась она.
Собака снова завизжала. Галкин в сенях пробурчал:
-- Лезет, дьявол, чтоб тебя ободрало!
Он вошел усталый, обсыпанный снегом, с побледневшим, утомленным лицом.
-- Пог-года... погибели на нее нету! Ужинали али нет?
-- Тебя поджидали,-- ответила сестра, вставая с лавки.-- Сейчас соберу.
-- Ну, как твои дела? -- не вытерпел я.
Солдат исподлобья поглядел на меня и с неохотою ответил:
-- Что ж дела?.. Дела как были, так и есть... Настюш, квасу принеси, укис, поди?
-- Укис, ужо примчу.
-- Захвати, кстати, редечки.
Скрутив цыгарку, он подсел к дверям, скривил губы в какое-то подобие усмешки и проговорил:
-- Изругал меня поп-то, будь он неладен. "Смутьян, говорит, вероотступник, соцалист... В тебя черт, говорит, вселяет пакостные мысли..." Я ведь, как пришел, сейчас ему все начистоту, по-божьи... Еще как-то назвал, не помню уж... Я ему -- свое, а он -- свое, ногами топает, думает, я его испугался... "Палку, говорит, на тебя надо хорошую",-- а я ему: "Кого бить-то, поглядели бы! Вы, батюшка, лучше вникните в мои слова, мы с вами сговоримся, у нас с вами одна забота!.." К-куды, тебе! Закусил удила, слюною брызжет... "Так тебе, кричит, и надо, что тебя всего изуродовало..." За вас же, мол... Я тоже из сердцов стал выходить... "Врешь, брат, не из-за меня, а из-за господа бога!.. На всю жизнь заметил тебя, шельму!.. Умничать больше не будешь". Эх!..-- Махнув рукой, Галкин отвернулся к стене.-- Зверье какое-то, тигры лютые!.. Куда с такими приткнешься?
VII
Рождество прошло незаметно. Дошли вести о сдаче Порт-Артура, о поражениях под Ляояном; все отнеслись к этому равнодушно: пили, гуляли, работали. Молодежь устраивала игрища, катанье на салазках, вечеринки. Затевались свадьбы. Все -- как всегда.
И, несмотря на все это, как будто все что-то смутно предчувствовали. Часто в мелочах, в незначительных событиях, словах,-- там, где меньше всего можно было подозревать что-либо,-- невольно бросалась в глаза эта печать нового настроения деревни: не то какой-то торжественности, не то безнадежности, тоски.
Все время мы с Галкиным присматривались к людям, толковали, как умели, намечая для себя наиболее подходящих. Для обоих ясно представлялось, что по-старому больше жить нельзя.
Соберутся ли, бывало, мужики играть в карты или на посиделки, солдат непременно притащится, выглядит, вынюхает и по малейшему поводу начинает свое. Чаще всего его просили рассказать о японце. Невиданные в наших краях порядки врага, о которых Прохор был наслышан, восхищали слушателей. "Кабы нам, робята, этак!" -- Они настаивали на подробностях, а маньчжурец, по темноте привирая, весь горел от воодушевления.
-- Не так, братцы, и у них спервоначалу было. Вы вот слушайте-ка!..
С умилением рассказывал где-то слышанные или читанные отрывки из французской революции, Людовика величал "микадой". "А у немцев, скажет, еще лучше случай вышел!" И плетет им о Гарибальди, еще о чем-нибудь, что втемяшится в голову.
В своих беседах Галкин не ограничивался Осташковым: не раз и не два, под предлогом увидеть своих товарищей убогих, он пробирался в соседние деревни, где с той же жадностью прислушивались к его речам.
-- Идет, милачок, наше дело, очень даже подвигается, -- счастливо ухмылялся он.-- Весна бы, чума ее возьми, скорее приходила, тогда легче орудовать, а то дороги плохи, холодно... Уж я теперь поработаю во славу божию -- всего себя положу на святое дело!.. У тебя в Зазубрине клюет? Ходил туда?
-- Ничего, идет ладно.
-- Ну, вот! Ну, вот! Старайся, браток, не сиди сложа руки: превеликий нам грех будет перед господом богом, если умолчим,-- превеликий страшный грех!..
Побывав раза три у "милого человека" -- Ильи Микитича Лопатина из Захаровки, Прохор за последние дни возлюбил упоминать при разговоре -- к месту и не к месту -- имя божие.
-- Он меня пришиб, миленок, до самого нутра разумной речью от писания!
Вообще от своего нового приятеля Галкин был в неописуемом восторге.
-- Такие люди, друг, на редкость хороши,-- говорил он о Лопатине,-- из тысячи один бывает.-- Подумав, добавлял:-- Нет, из меллиона.
Когда людей накопилось достаточно, маньчжурец сказал мне:
-- Давай, дружок, просеем.
Достав с божницы карандаш и лист бумаги, он называл мне по именам всех, кто думает о жизни так же, как и мы, а я записывал. Насчитали двадцать человек.
-- В два месяца!.. Ты слышишь, ай нет?
Схватив меня за волосы, стал неистово драть.
-- Постой, ты что -- драться? С ума ты спятил!..-- закричал я от боли.
-- Молчи!.. Только два месяца!.. Голубчик мой!.. А что у нас через два года-то будет, а? Ванюша, милый ты мой товарищ!..
Он крепко обхватил меня за шею, поцеловал и заплакал. Я тоже не удержался от слез.
-- Вот ты какая клячуга! -- набросился солдат на Настюшку, которая, сидя возле нас, весело улыбалась.-- Смеешься, пострели тебя горой!
Она залилась еще пуще.
-- Разревелись, демоны, просватали вас, что ли?
Мы посмотрели друг на друга и тоже расхохотались.
-- Гляди-ка, Ваня, гляди-ка, -- не унималась девушка,-- как у него нос-то покраснел!.. Ах ты, уродец хроменький! -- Она обняла брата.-- То ругается, то плачет, то смеется!..
Эта ласка совсем растрогала приятеля. Он по-детски смеялся, тормошил меня и Настю, крича во все горло:
-- Жива душа народная!.. Аминь, рассыпься!.. Завтра же пойду к Илье Микитичу!..
Из двадцати человек мы выбрали десять наиболее разумных, надежных, работящих и решили устроить в Новый год наше первое товарищеское собрание.
Когда я уходил поздним вечером от Галкина, Настя вышла затворить за мной двери.
-- Хороший человек твой брат, Настюша,-- сказал я девушке.
-- И ты, Ваня, хороший,-- застенчиво ответила она.
-- Ты -- тоже хорошая,-- сказал я ей.
VIII
Новый год. В празднично прибранной избе на столе, покрытом свежей скатертью, ворчит самовар. Около него расписные чайные чашки, фунтовая связка бубликов рядом с ломтями горячего черного хлеба. На деревянной тарелке мелко нарезанное свиное сало. День солнечный. По выбеленным бревенчатым стенам, по кружевам полотенец, украшающим
