Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
— Да зачем?
— Потому что иначе будет «пссс».
Нас усадили, опустили на плечи железные крепежи, на животе застегнули ремни. Устройство загудело, и мы стали отрываться от земли. Суша стала маленькой, и повсюду простёрлось море, бесконечное, синее, прекрасное. Люди превратились в крошечных муравьишек, бегающих по небольшому куску земли. И всё вокруг было таким великим и удивительным. Зелёные массивы, могучее море, небо в перистых облаках. Только люди теперь казались совсем ничтожными, без толку суетливыми. Подъём прекратился. Напряжение было невыносимым. Я смотрела на наши болтающиеся ноги, и от того, что под ними не было подставки, почему-то, было ещё страшнее.
“One, two, three” — услышали мы и полетели вниз с ускорением, и внутри всё онемело, и вдруг раз! Падение прекратилось. Ничего не изменилось. Мы пролетели не больше десяти метров. Под нами по-прежнему была пропасть. Я взглянула на Эйчиро:
— Я больше не хочу, — сказала я с ужасом нешевелящимися губами.
— Полетели, — ответил он спокойно.
И вдруг с новой силой, с удвоенной скоростью мы стали падать, и земля под нами быстро увеличивалась. И во всём теле, в голове, в висках, в груди, в ногах, в каждой клетке клокотал ужас, мерзкий и липкий. Страх смерти был таким чудовищным и безмерным, что, сжав челюсти, я мысленно прощалась со своей семьёй. Я вытаращила глаза и открыла рот. И слюни у меня ползли вверх по щеке, но я ничего не чувствовала. До земли осталось немного, и я зажмурила глаза, съёжившись. «Тркыты кыты кыты», — тормозило устройство. Подошёл человек, чтобы поднять железные крепежи, но я так вцепилась в них, что Эйчиро пытался, но не мог мне разжать пальцы. Я была обездвижена. Тело тряслось мелкой дрожью.
— Отпусти, — сказал Эйчиро ласково, — Отпускай же!
Я отпустила поручни:
— Эйчан, какая жизнь хрупкая, — сказала я дрожащими губами.
— И хрупкая, и бренная, — сказал он равнодушно, достал платок и вытер мне слюнявую щёку.
— Когда на американских горках катаешься, будто крылья вырастают. Так ведь? А здесь наоборот чувство бескрылости. Я не хочу умирать.
— Никто не хочет умирать.
На побережье у парка отдыхали семьи с детьми и запускали бумажных змеев. Их было так много, что ярко-голубое небо было как будто усеяно бесчисленными точками. Эйчиро сидел на большом валуне и задумчиво курил. Я разулась и зашла в воду по щиколотку. В прозрачной голубой воде ползали маленькие крабики. Разноцветные актинии, в форме блюдец, бутылочек и цветов, колыхались в такт волнам. Маленькие рыбёшки щекотно клевали мне пальцы.
— Тебе не весело? Не интересно? Почему тебя ничто не радует? — спросила я. Хотелось растормошить его.
— Я растратил весь свой адреналин, — сказал он устало, — Старый я.
Я засмеялась:
— Ты что, глупый какой! Тебе сорок два, а не семьдесят два!
— Но я чувствую себя старым.
Я села возле него на валун:
— Эйчан, почему ты никогда не пытался уговорить меня на близость? Не тащил меня к себе домой? Ко мне не заходил? Ведь многие гости пытались обманом, или убедить… Понимаешь?
— Ну, во-первых, я вижу, что не нужен тебе, как мужчина. Во-вторых, я и сам не хочу этого, если у нас не будет серьёзных отношений, — сказал он сухо. Он смотрел в сторону, будто отсутствовал где-то.
— Ох, Эйчиро, ты удивительный человек, — сказала я благодарно.
— Просто я человек, который любит, — проговорил он упавшим голосом, — Не нужно мне твоё тело, если мыслями ты не со мной. Больше не будем об этом, пожалуйста.
— Извини, — отвечала я виновато.
Назад мы ехали молча. Он пытался отвлечься, шутить, но непринуждённости не было. Когда мы приехали в Кавасаки, Эйчиро поставил машину у своего дома, и мы пошли в «Мусащи».
— Теперь я без машины, и могу выпить, — сказал он, приободрившись, — Выпьем рисовой водки со льдом?
— Думаешь, станет легче?
— Не знаю, — признался он.
— Не по-русски это пить водку со льдом! Я буду пить водку безо льда! — заявила я громко, когда мы пришли в нашу закусочную.
Все вдруг примолкли на секунду и зашептались:
— Она будет пить водку, не разбавляя! Она же русская!
Меня обуяла инфантильная бравада:
— Отсукасан, мне полную стопку, пожалуйста!
— Детка, может пива, как обычно? — мягко возразил хозяин.
Эйчиро посмеивался и будто извинялся за меня:
— Она ещё глупая! Совсем дитё!
Мне налили стопку. Я залила её и махом проглотила, не закусывая.
— Ух ты! — ахнули японцы.
— Она же русская!
— Да, верно!
Эйчиро, сморщившись, настороженно смотрел на меня, потягивая в трубочку свою разжиженную водку.
— Ещё раз?! — спросил он недоверчиво.
Я свысока усмехнулась:
— Конечно! Что же я на этом остановлюсь?!
Я так же браво закинула вторую стопку, как и первую, но поперхнулась и едва не закашлялась. Но вокруг было столько удивлённо-восторженных глаз, что мне ничего не оставалось, как терпеть, подавляя спазм.
— Иззвините, — просипела я и, раскрасневшись, пошла в туалет с вытаращенными глазами.
Эйчиро мне вслед залился смехом.
В клуб он тащил меня под руку. Я на всю улицу горланила по-японски песни и повторяла одно и то же:
— Я напилась от радости, потому что сегодня приехал ты! Я рррусская! Я могу выпить много! Я крепкая!
Эйчиро разводил руками, вздыхал. Я пыталась высвободиться, откидывала его руку и нетвёрдыми ногами то забегала вперёд, то отставала.
В клубе торжествовало пьяное угарное веселье. Приехала жена хозяина клуба со своими холопками, старыми лесбиянками. Все хостесс её называли «мамой». Мама любила своих деток. Кормила и поила их от души, жарко обнимала и целовала, и обычно кого-нибудь забирала с собой на ночь. Чаще всего это была Алекс. Иногда Свит. Редко — Мона.
По правилам клуба мы раз в месяц надевали одинаковые наряды, которые нам выдавала администрация. То мы были школьницами с маленькими галстучками в клешёных юбках, то индианками в длинных сари, то гейшами в кимоно и с намазанными белилами лицами, туго опоясанные поясом оби.
В этот
