Голуби - Павел Васильевич Крусанов
Сквозь годы пронеся стойкий интерес к биологии, так и не отлившийся во что-то путное, Петрунин знал, что эволюция в процессе неторопливого труда не преображает мозг, а просто-напросто его надстраивает, на всякий случай сохраняя в закромах всё прежнее, чтобы оставить своему созданию лазейку – возможность в решающий час отойти на интуитивно уже знакомые позиции (желаете деградировать? милости просим). Поэтому в человеке есть пласты рыбьего сознания и сознания рептилии, прослойки жабьего и львиного. Сейчас он смотрел на спящую Лику глазами кролика – глазами вожделения. Ничего удивительного: увидев явившуюся из волн Афродиту, сам Зевс невольно окропил землю семенем, породив племя рогатых кентавров. Если повысить ставку – Петрунин смотрел на Лику глазами Зевса. Обычно, когда в нём просыпался тот или иной зверь, что случалось теперь довольно редко, он говорил себе что-нибудь вроде: не будь крысой – не ведись на эту дудочку, – порой это срабатывало и человеческое возвращалось, хотя неохотно и не сразу, как нерадивая собака на зов хозяина. На этот раз, однако, не потребовалось даже слов. Да, безмятежно спящая Лика была жива и по-прежнему желанна, а он? Жив ли он? Первый ключ дал ему чужое тело, второй – тела лишил. Что ни говори, а это препятствие понадёжней закрытых дверей – пропасть отделяет людей от призраков.
Петрунин, не сводя взгляда со спящей Лики, сел на стул с её одеждой. Кролик Зевс в его голове прижал уши и юркнул в свою норку.
Вдруг по лицу Лики пробежала тень, и то ли вздох, то ли тихий стон слетел с оживших губ – не тяжкий, а скорее томно-чувственный. Какой-то сон тревожил её, беспокойство раскачивало видение, как лодку, – она могла вот-вот проснуться. И что тогда? Тяжело и больно было бы увидеть в её открывшихся глазах ужас или отвращение. Петрунин вовсе не хотел её пугать – не все призраки несут людям только хлопоты и беды, – напротив, им самим овладела тревога – он чувствовал, что его время сочтено, что ключ теряет силу.
Лика не проснулась, но веки её вздрагивали, а губы пытались что-то прошептать. Петрунин прислушался. Она шептала имя. И это имя было не его. «Ну, вот и всё, суши портянки», – подумал он и ощутил под своими локтями твёрдую поверхность рабочего стола. На экране компьютера висела страница каталога с изображением западно-африканского чёрного носорога (Diceros bicornis longipes), в 2011 году официально признанного Международным союзом охраны природы вымершим.
На следующий день Петрунин испытал странное переживание – он будто постарел как минимум на одну прожитую жизнь. И это ощущение не рассеялось ни к вечеру, ни на следующее утро, ни через неделю, день за днём делаясь всё обыденнее и привычнее – он пропитывался старостью, как рыба пропитывается в коптильне дымом. Ему не было и сорока, но душа его словно до срока истощилась – сила жизни оставила его, как бывало иной раз в молодости со смурного похмелья, когда всё вокруг разом окрашивалось в тусклое и серое. Только это похмелье не проходило.
Теперь чувства Петрунина исчезли окончательно – так исчезли, что улетучилось само чувство пропажи. Последние воспоминания покинули его – отшелушились и опали. Он ощущал себя вымирающим животным, но никакого трагического восторга в этом не находил – ему было всё равно, его сердце остывало. Однако сознание оставалось ясным: когда он включал голову, аппарат работал. Правда, и мысли Петрунина теперь стали другими, более медленными и осторожными, обутыми в мягкие кошачьи лапы. Да, всё верно – прошла жизнь, и кровь охладела. Даже есть и пить ему хотелось уже не так, как прежде: голод был смехотворен, жажда – пародийна. Рассудок говорил: ни в чём не следует торопиться, всё придёт в своё время – день, ночь, пища, весна. И думать надо неторопливо, чтобы не пугать мысли. Пусть наступающий день ныне не будет отзываться в груди радостью, не принесёт желания и любопытства, но ведь и горести уже не истомят.
Теперь он ни в чём не нуждался – больше не восторгали прекрасные жуки, вид за окном с чёрными воронами на белом фоне не привлекал своей неторопливой вознёй, запахи весны, раньше бодро бившие в ноздри, оставляли равнодушным. Он исчерпал свою жизнь – только изображения навсегда покинувших этот мир животных ещё будили в нём какое-то смутное брожение, словно он смотрел на фотографии неизвестной родни из старого семейного альбома. Но Петрунин сознавал, что и это уже позади, и это истрачено. Предстояла разве что ещё одна, последняя работа. Большой холодный мир больше не пугал Петрунина, наоборот, ему казалось, что это внешнее, прежде равнодушное пространство само трепещет. Он по наитию, пришедшему к нему помимо опыта, знал – плашки с жуками скрывают ещё как минимум один ключ. Раз жизнь его так странно и до срока завершилась, так почему бы не воспользоваться последним и несравненным правом – самому выбрать свой исход. Больше ничего уже не будет, только слабость и угасание; он оказался на краю, за которым неизведанная вечность, кому-то мнящаяся тесной, кому-то распахнутой на все четыре стороны, и раз так, то выбор – трепыхаться из последних сил или сорваться в бездну – его дело. Что до того, в каком облике явится вызванная бездна, то, в общем, это всё равно.
Петрунин был спокоен. Работа не препятствовала размеренному течению жизни – он ел, пил, спал по необходимости и медленно складывал знак. За окном разгоралась весна, но она уже не способна была отвлечь, взволновать, обжечь, изменить порядок мыслей. И вот – первый привет с той стороны. Он вколол булавку с очередной жучиной плашкой в изолон и тут же почувствовал короткий удар в сердце. Даже не удар – сбой, остановку, замирание. Разум Петрунина не трепетал – полный штиль. Ни жалости к себе, ни жажды жизни, ни сомнения, ни страха. Просто стало очевидно: роковой ключ рядом. С лёгкой душой он взял венчающую плашку, на которой красовался хищный, металлически блестящий Архиплектес старкианус, в кажущемся сейчас таким далёким прошлом пойманный в лесу под Туапсе, и установил жука на положенное место.
Земля вздрогнула. Петрунин посмотрел туда, где миг назад было окно, и увидел руины, над которыми пылал царственный закат. Пламя растекалось по горизонту, словно пытаясь подпалить небеса, сжечь напрочь купол летящего в пустом
