Голуби - Павел Васильевич Крусанов
Подобрав с земли затоптанную палочку от эскимо, Петрунин разгладил подошвой туфли песок в песочнице и начертил впечатанное в памяти изображение.
Подняв голову со сложенных на столе рук, Петрунин огляделся. Он сидел у окна. Во дворе роняли листья сентябрьские клёны и берёзы, ясень всплескивал зелёными ладошками, играющие на площадке дети обменивались визгами. Вороны тоже были на месте – одна обосновалась на металлической ферме, торчащей над крышей соседнего дома, другая простукивала клювом крышку мусорного бака, зажатого с трех сторон припаркованными автомобилями. Петрунин облегчённо вздохнул – дома. Внутри всколыхнулась ликующая гордость – материя и само время оказались покорны его воле, и пусть воля не была чётко оформлена, мир, одно из имён которого – опасность, смиренно преклонил колено. Подумав так, Петрунин ощутил, как на него огромной тушей наваливается усталость. Добравшись до кровати, он разделся, залез под одеяло и сразу же уснул – сладко, мертвецки, без снов.
Повторной вылазки в советскую Туркмению он предпринимать не собирался – в любых обстоятельствах Петрунин предпочитал оставаться собой, а там… Ладно, проехали. Отдав смонтированный на плашках туркменский сбор заказчику, он приступил к поиску следующего ключа к одной из тайных дверок мироздания, которые теперь мерещились ему повсюду: всё, что он до сих пор видел – мазня на холстине, подлинность – под ней, за запертым замком. Добыть бы ключ.
Теперь он работал не торопясь и гораздо увереннее, ведомый чувством воодушевляющего возбуждения, переходящего в восторг, когда в порядке расставляемых плашек из чего-то смутно-брезжущего вдруг проступало нечто стройно-отчётливое. Его влекла, как запах добычи хищника, ожидаемая красота будущего знака, пока только угадываемая, но ещё не явленная во всём блеске. Да что там красота – непогрешимость, совершенство. Запах совершенства… Сон наяву охватывал его, он тонул в грёзах, источник которых открывался в нём самом, то ли где-то по соседству.
На улицу Петрунин выходил лишь за едой и почти забросил свой иллюстрированный каталог вымерших животных – слишком велика была сосредоточенность на поиске. На этот раз в дело шли жуки из разных сборов, без привязки к региону и семейству.
День пролетал за днём, чёткость и изящество то ясно проступали в той или иной детали, то вновь ускользали – плашки предательски не складывались, насмешливо гримасничая, ключ манил, но не давался, всякий раз на пороге уже предвкушаемого трепета ускользая от окончательного завершения. Неделя, другая – всё без толку. Уверенность бледнела, истончалась и призрачным дымком покидала Петрунина, воодушевление стихало, приоткрывая под собой чёрный провал отчаяния. Он стал плохо спать, забывал чистить зубы, в проступившей на лице щетине нежданно обнаружил седину. Туркмения уже казалась ему грёзой, спектаклем, разыгранным усталым мозгом в минуту короткой дневной отключки. Яркое, реалистичное во всех деталях видение – не более. Он было попытался вновь собрать найденный однажды знак, пусть и с другим хитиновым полком на плашках, чтобы только убедиться в его, знака, действенности и одолеть сомнения – лишь хлебнуть обжигающего каракумского солнца и сразу обратно, – но внезапно его захлестнул такой порыв необъяснимого страха, что сама мысль об этом показалась Петрунину убийственной, невыносимой. Будто ворвался в явь ночной кошмар.
Так продолжалось долго – месяц, два. Как вдруг, когда уже едва ли ждал – удача. На этот раз он сознавал, чего хотел. И ключ, пусть и порядком поупрямившись, свалился в руки.
Даже ночью Петрунин сразу узнал эту улицу – Стремянная. Сколько раз он бывал здесь, провожая и навещая ту самую студентку института киноинженеров, которая однажды привела его на съёмки в массовку. Каждый дом тут был ему знаком, каждый камень истоптан. Её звали Лика. О полном имени Петрунин Лику так и не спросил: Алина, Анжелика, Гликерия – загадка. Уже много лет он не видел её – и не стремился видеть. Она была не первой и не последней его женщиной, но долго ещё после расставания с ней каждый раз, когда его охватывало чувственное возбуждение, устойчивый мужской порыв, Петрунин, освобождаясь, первым делом вспоминал Лику, так ярко оживало в воображении её гладкое, ладное и бесстыдное тело, бессловесно, взахлёб шептавшее: ты мой любовник, так пользуйся положением. Зачем слова телу? Страсть, исступление изъясняются иначе. Там всё нечленораздельно и всё ясно. Ясно и чертовски загадочно.
Любил ли он её? И если да, что значит «любовь»? Он был счастлив и повергнут в прах одновременно. Его пожирал сладостный огонь, он чувствовал себя в беде. Он выстроил воздушный замок, но в нём оказались предусмотрены подвалы для заточения и пыток – звездолёт с пауками. Ну да, любил. Впрочем, теперь всё это стёрлось и ушло, бесследно затерялось в песках минувших лет. Остался фантомный образ, внушавший фантомные переживания. Он просто захотел вернуться, посмотреть, возможно, воскресить, сказать, чтобы помнила, или, наоборот, если помнит – пусть забудет… Утраченная нежность, её не затухшее эхо, наполнила сердце Петрунина. Кто она – мёртвый образ или живая часть души? Умеет ли она по-прежнему смотреть, смеяться, плакать? Какая она теперь? В конце концов, память – это только память, а про себя, где-то в глубине, каждый уверен, что ничто не кончилось.
А вот и дом с одинокой шишкой эркера на фасаде и решёткой двора, увитой ползучим, уже потерявшим листья вьюном (плющ? виноград?) – её дом. Дверь парадной – прямо с улицы. Раньше она была открыта, теперь – давно уже – на всех парадных в городе есть домофоны и замки. Но отчего-то Петрунин знал, что для него нет препятствий. И верно – он без труда прошёл сквозь закрытую створку. По лестнице – на второй этаж. И снова дверь – её квартира. Эта преграда тоже оказалась мнимой.
Петрунин стоял у Ликиной постели. В комнате было темно, но свет уличного фонаря, приглушённый лёгкой занавеской, падал на кровать, освещая лицо и полунакрытое сбившимся одеялом тело. Она спала, она была одна. А ведь он и на подходе, и уже проникнув в дом, не мог отделаться от мысли: вдруг кто-то здесь окажется ещё, вдруг кто-то будет с ней в постели… Её одежда, как и прежде, висела на спинке стула. Время не изменило
