Петр Краснов - За чертополохом
— Мирной, Коренев? Ошибаетесь. Перо и меч одинаково сильны. Перо подымает меч, и меч опускается перед пером. Слово и дело. Перо — это слово, меч — дело! Я пробовал слово — не слушают. Тут даже евреи, и те благонамеренны. Погромов, что ли, боятся? И я надумал. Я сам сменю перо на меч.
Дятлов был в сильном возбуждении, казался странным, почти сумасшедшим. Он подошел к шкафу и достал из него небольшой круглый предмет.
— Старая знакомая штучка, — сказал он. — Сколько раз метали мы такие в партийных противников во время свалок на демонстрациях. Но эту сам сделал. Без химика Берендеева обошелся. Тринитротолуол — это старая выдумка. Здесь всего полфунта его, но есть и новость. Когда я брошу эту штуку, кругом на сто шагов никого не останется. Ну и я погибну. Но это неважно. Я сделаю то, что нужно человечеству. Я уничтожу мещанское счастье. Я разобью эту кукольную монархию, и вам, Коренев, я дам то, о чем вы мечтаете!
— Что надумали вы, несчастный человек? — сказал Коренев и впился руками в напильник.
Лицо его стало смертельно бледно.
— Подвиг разрушения.
— Подвига разрушения нет! Лишь в созидании, лишь в победе подвиг.
— Ерунда… Слушайте, Коренев, слушайте и чувствуйте, что, идя на это дело, я о вас все-таки подумал. Не следовало бы, но по старой дружбе я подумал. Тут, в ящике стола, мое воззвание, вы обнародуете его потом.
— Дятлов! Вы сошли с ума. Я не понимаю, что хотите вы сделать.
— Тише. Тише вы. Здесь могут стены слышать. Смотрите, как светло, и ночи нет.
Дятлов помолчал немного, потом заговорил тихо, с не свойственной ему мечтательностью.
— Белые ночи. Может быть, уже скоро и утро. Как хорошо называли наши предки-большевики улицы города. «Проспект кровавых зорь», — так назвали они Каменноостровский проспект, идущий мимо крепости. Там зародился настоящий, крепкий анархизм русский. И я хочу, чтобы «Набережной кровавого воскресенья» назвали тот угол Английской набережной, что ведет к новому Адмиралтейству.
— Но, Дятлов. Если воскресенье, то не кровавое. В крови только смерть показывает свое бледное лицо. Только зелень трупа гармонирует с кровью.
— Ерунда! Коренев… Слушайте! В крови погиб русский народ, в крови и воскреснет, и сбросит цепи рабства, сбросит иго царизма.
— Молчите, Дятлов. Вы не сознаете того, что говорите.
— Нет, Коренев. Лукавыми ухмылочками, кивками сладострастными, поганенькими вздохами манит меня смерть на подвиг великий. Завтра… Завтра, ровно в одиннадцать… Я и о вас подумал, Коренев, потому что только завтра так все удобно сложилось. И не сегодня, не послезавтра… Завтра, ровно в одиннадцать — так сказало мне сердце старого революционера… Стукнуло больно. О! Все продумал и все пережил!
Дятлов был чрезмерно бледен. Но бледен был и Коренев, и тяжело дышал. Стали мокрыми пальцы, впившиеся в сталь напильника. Невольно подумал: и это орудие труда может быть орудием смерти.
Дятлов улыбался.
— Неужели не догадались? Завтра спуск фрегата «Радость», в честь Радости Михайловны наименованного. Я все узнал от Демидова. Когда выбьют подпорки, корабль останется держаться лишь силой трения и тонкой голубой лентой, что протянута на корме. Государь, императрица и наследник будут сидеть в большой ложе против места, где перед этим будет отслужен молебен. О, я все предвидел. Радость Михайловна пройдет с атаманом корабля на корму. Ей поднесут золотые ножницы. Она перережет ленту, и корабль по просаленному дну дока покатится вместе с ней в Неву. И вот в эту-то минуту я подойду и брошу бомбу. Чувствуете? И вся ваша монархия к чертям полетит!
— Дятлов, вы этого никогда не сделаете!
— Что? Какой тон!
— Тон приказания. Давайте вашу бомбу.
— Нет, Коренев, вы сошли с ума!
— Давайте сейчас! Или!..
— Что — или? Вы грозите мне? Нет. В самом деле? Вы очумели, товарищ.
— Давайте! Говорю вам.
— Идите вон, Коренев. Надеюсь — не донесете.
— Давайте, Дятлов.
— Коренев, мне это надоело! Я жалею, что сказал вам так много.
Дятлов положил бомбу в шкаф, запер шкаф на ключ, а ключ положил в карман. Он все еще улыбался. Но уже тревога показалась в его глазах. — Ну, будет, Коренев, пошутили и довольно.
— Давайте бомбу!
Коренев поднял напильник над головой. — Что вы! — успел только воскликнуть Дятлов и схватился руками за голову.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Коренев стремительно опустил тяжелый напильник на череп Дятлова.
Дятлов охнул и навзничь упал на пол, обливаясь кровью.
В то же время раздался несмелый звонок.
Коренев посмотрел на Дятлова. Демократ Александрович не шевелился. Из проломанного виска тихо шла кровь, и уже небольшая лужица подтекала под стул. Бледная ночь глядела в окно. Страшно было молчание только что убитого человека. Снова тихо звякнул звонок. Было ужасно присутствие кого-то живого за дверью. Коренев провел рукой по волосам, точно хотел прогнать страшный кошмар. Складки морщин легли вдоль щек. Он очнулся. Положил на стол напильник, невольно заметил, что несколько волос Дятлова прилипли к нему, и подумал: «Улика», но сейчас же лицо его приняло холодное выражение. Даже какой-то оттенок спокойной гордости был на нем. «Не об уликах думать теперь», — он твердыми шагами прошел через маленькую столовую и в передней с пустой вешалкой и двумя простыми деревянными желтыми ясеневыми стульями отомкнул железный крюк, снял цепочку, повернул ключ и открыл дверь на лестницу.
В дверях стояла Эльза.
XV
— Вы что, фрейлейн Эльза? — прерывающимся голосом спросил Коренев.
Он мало что соображал. Он не понимал, что на дворе хотя и светлая, но глухая ночь. Он не думал, почему в этот поздний час Эльза могла звонить к Дятлову. Он трясся мелкой, лихорадочной дрожью, и в ушах его звенело.
— Меня… Радость Михайловна послала остановить вас… Что-то ужасное… Она сама не знала.
Коренев заметил, что Эльза была взволнована не меньше его. Лицо было бледно, глаза блуждали, волосы растрепались.
— Поздно, Эльза… То, что должно было совершиться, то совершилось. Одним сумасшедшим стало меньше.
— Господин Дятлов?
— Его нет.
Со странным спокойствием Коренев взял за руку Эльзу и провел ее в рабочий кабинет Дятлова. Там все так же неподвижно лежал Дятлов, и было страшно, что он не переменил своей неудобной позы. Кровь перестала течь и темной лужей застыла на полу, впиваясь в доски. И опять Коренев подумал об уликах.
— Что вы наделали?
Коренев не удивился тому, что Эльза не сомневалась, что это сделал он.
— Зачем вы это сделали?
Коренев стоял у притолоки и смотрел на Эльзу. Она нагнулась к Дятлову и дотронулась до его лба.
— Он мертв, — сказала она.
— Вероятно, — глухо сказал Коренев. — Я не этого хотел. Я сделал это невольно. А что Радость Михайловна?
— Она явилась ко мне призраком. Она продиктовала мне адрес господина Дятлова и сказала, чтобы я сейчас же пошла к нему и остановила вас от безумного поступка.
— Как же явилась она? Где?
— Я была на Островах.
— Вы уверены, что призрак?
— Я не видала, как она явилась, она исчезла на моих глазах. Куда, не знаю. Растаяла в белой ночи. Ах, Петер!.. Нам надо сейчас же бежать из этой ужасной страны. Здесь вы не можете оправдаться тем, что убили политического противника, и вас казнят мучительной казнью. Петер! Это ужасно. Сегодня же со скорым поездом в Котлы, там соберемся, и по старой нашей просеке, пока она не заросла, в Латвию и дальше домой.
— А визы? — сказал Коренев. — У нас трехмесячный срок, и нас не пропустят со старыми паспортами.
— Мы скажем, что мы бежим от гнета царизма.
— Нет, Эльза, это не годится. Я не уйду отсюда.
— Но что вы думаете делать? Здесь, как я слыхала, нет даже суда присяжных, никакой надежды на помилование нет.
— Ну что же, смерть так смерть. Пусть будет так. Яркие лучи солнца показались на мокрых от росы железных крышах. Новый день сменял короткую северную ночь.
— Пусть сегодня, — сказал Коренев, — еще будет мой день. Молчите, Эльза. Идите к себе. Успокойтесь. А завтра я знаю, что надо делать.
— Молить великую княжну о заступничестве…
— Никогда, — сказал Коренев. — Верьте, Эльза, что я не хотел делать этого, но я должен был это сделать.
Коренев перекрестился и стал на колени.
— Прости меня, Демократ Александрович, — сказал он, заглядывая в холодное, строгое, окаменелое лицо Дятлова. — Прости меня! Видно, так судьба решила! Ты… сам виноват. Со своим уставом в чужой монастырь кинулся. Свои эмигрантские навыки, свои теории, выношенные на немецких хлебах, стал прикладывать… Ну и сорвался. Прости! Не я, так другие сделали бы то же. Но я освободил тебя от великого греха… Коренев поднялся с колен.
